Над морем, давно погасившим закат, но полным жемчужного света, лучами расходились тонкие белые облака. В неверном ночном свете лицо спутника казалось прекрасным.
— Слышите, поют комары? Тонкая-тонкая песня, словно жалоба. Грустят — скоро конец их короткой жизни…
Виталий Петрович взял Веру под руку:
— Вот и наша с вами жизнь коротка, не длинней комариной…
Каждый вечер они ходили гулять, и он объяснял ей стройный, тонкий, звенящий северный мир. Знакомил с березами, угощал кисличкой. Белая ночь вставала на цыпочки, куда-то тянулась, взлетала, и вслед за нею тянулось, взлетало, падало сердце. Под черными соснами было темно, там ворохами лежали сосновые иглы — мягкие, пружинящие под ногой. Там, на этих иглах, под этими соснами Виталий Петрович Веру поцеловал. Поцелуй был легкий, невластный, короткий, как комариная жизнь. Самой себе ужасаясь, она закрыла глаза…
— Называй меня Талей, — сказал он в истоме.
Целыми днями они были неразлучны. Расходились только на ночь — на белую, короткую ночь. Ляля Михайловна была недовольна:
— Нельзя возвращаться так поздно. Мне для цвета лица необходимо выспаться…
Вера не слушала: она спешно ложилась в постель. Мешали, никак не укладывались большие, утомленные ходьбой, неухоженные ноги. Мешали мысли: что же я делаю, что? Залетный, одинокий комар пел у нее над ухом — вот-вот сядет, укусит. Она шлепала себя по щекам, по лбу, комар увертывался, опять пел. «Сорок пять лет, сорок пять лет…» — пел комар.
А время шло, с каждым днем урезая само себя, грабя ее, обкрадывая. Две недели оставались, потом — одна, потом — ничего… Верин срок кончился, она уезжала, Таля еще оставался. На пальце у него обручальное кольцо — в первый раз надел. Таля, Таля… Спасибо тебе за все…
— Мы еще увидимся, — сказал он. — Я тебе буду писать.
— Ну, будь здоров.
Что это было? Любовь? Нет. Слава богу, до любви не дошло…
33
Гостиница «Салют», куда Вера Платоновна поступила работать, была не перворазрядная, но и неплохая. Здание новое, похожее на соты, с балконами— лоджиями, однообразно покрывающими фасад. На первом этаже — буфет, парикмахерская, подсобные помещения. На втором — жилые номера: двойные, тройные. На третьем — одиночные и люкс. Выше, на четвертом, — многоместные, человек на семь-восемь, типа общежития. Вера работала на третьем этаже. Столик с телефоном, над ним — доска с крючьями, на которые вешались ключи от номеров. При каждом ключе болталась пузатая деревянная груша, специально придуманная, чтобы не клали ключей в карман, не уносили с собой. Впрочем, кое-кто ухитрялся уносить и с грушей.
Вера Платоновна — светлая, завитая, надушенная — сидела у телефона, отвечала на звонки, записывала приезжающих в книгу, вручала ключи, принимала их, вешала на доску. Казалось бы, немудреные обязанности, но поначалу работать было нелегко. День — 12 часов подряд, сутки отдыха; потом ночь — 12 часов подряд, тут уже двое суток отдыха, и опять — день… С непривычки ей было трудно, особенно ночью. Днем еще туда-сюда: за разговорами, личными и телефонными, за хлопотами мелькающей гостиничной жизни время шло быстро, почти незаметно. Сменялись у столика люди — приходили с просьбами, претензиями, требованиями, а то и просто поболтать, пошутить. Постояльцы третьего этажа были почти все мужчины, командированные, не первой молодости, с положением, при деньгах. Приятно было такому постоять у столика, а то и присесть рядом, болтая с дежурной. Всегда улыбающаяся, красиво причесанная, чуточку подкрашенная, Вера Платоновна действовала на немолодых, усталых, жизнью и женами притесненных людей как волшебный напиток. Шутка, смех, уютные движения полных, женственных рук — и вот уже ответственный расцветал, переставал чувствовать свой живот, начинал петушиться, острить… В присутствии Веры всегда люди были склонны ценить самих себя и от этого становились лучше… Гости приезжали, уезжали, возвращались, радостно ее приветствовали: не забывали. Иногда кто-нибудь от полноты чувств подносил ей подарок: коробку конфет, букет роз… Вера Платоновна подарки любила, особенно розы.
Конечно, в ее работе не все были розы — были и шипы, и ох какие… В обязанности дежурной по этажу входило наблюдение за порядком, борьба с пьяными…
— Вера Платоновна, триста пятнадцатый опять напился, посуду бьет, — докладывала горничная.
Вера бежала на сильных, быстрых своих ногах к триста пятнадцатому номеру, стучала в дверь. Из номера доносились стоны. Дверь заперта. Из-под порога — лужа.
— Товарищ Михеев, впустите меня. Я — дежурная по этажу.
— Ммм… ррр… ка, ка, ка, — невнятно бормотал Михеев. Вера запасным ключом отпирала дверь, входила в номер.
За столом, уронив голову на руки, сидел немолодой мужчина и рыдал. На полу валялся разбитый графин, вода текла к двери.
— Ну, ну, ну, — говорила Вера Платоновна, — каждая жизнь имеет свои сложности, я вас понимаю, но все-таки вам лучше лечь…
Михеев плакал пьяными слезами, ловил ее руку — поцеловать. Вера смеялась.
— Вера Платоновна! Радость моя! — рыдал Михеев. — Если б вы знали…
— Знаю, все знаю.
Потихоньку-полегоньку она подталкивала его к кровати.
— Смотрите, я вам подушечку взбила. На такую подушечку да не лечь…
— Пустите, я пойду. Набью ему морду.
— Завтра набьете. Никуда он не денется. А теперь лягте на подушку. Договорились?
— Ммм… ррр… ка, ка, ка, — бормотал Михеев, укладываясь.
Назавтра Вера Платоновна весело, как ни в чем не бывало, встречала смущенного Михеева и выписывала ему квитанцию на стоимость разбитого графина…
Тяжелы были ночи. Спать на дежурстве не полагалось. Вера Платоновна даже в кресло не садилась, чтобы не задремать. Сидела на жестком стуле, читала книгу. Строки путались, исчезали, голова падала, книга — тоже. Ночью наваливались воспоминания. Жизнь с мужем вспоминалась как светлая, привольная, было жалко себя. Днем Вера себя не жалела — только ночью, на дежурстве.
Впрочем, были и ночью забавные происшествия. Приехал как-то в гостиницу дед из глубинки, дремучий такой. Просил самолучший номер. Как раз на третьем был свободный люкс — администраторша ему выписала. Дед уплатил вперед за три дня и не поморщился (видно, был при деньгах). Вера ввела его в номер.
— Самый лучший? — недоверчиво спросил дед.
— Будьте покойны, лучше не бывает.
Ночью снизу раздался стук. Прибежала дежурная первого:
— Вера Платоновна, там ваш старик буянит. Вера сбежала вниз. В вестибюле, у огромной стеклянной двери стоял дед из люкса и бил в нее кулаком.
— Швейцар отлучился, — чуть не плача, объяснила дежурная, — дверь заперта. Он и шурует…
Вера схватила деда за локоть:
— Перестаньте сейчас же, вы этак дверь высадите! Что вам нужно, зачем стучите?
— Выйти до ветру, — заявил дед глубоким басом проповедника.
— Господи, да у вас же в номере туалет!
— То-то и есть, дочка… Дала, говоришь, самый лучший номер, а нужник — в хате…
Кое-как уговорила деда, объяснила ему устройство канализации…
В общем, если разобраться, жизнь у нее была скорей веселая, хоть и трудновата. И очень она любила свой дом. Радостный, ясный, привольный — истинно свой. Четверть дома сонаследнику Юре она не отдала, сговорились на денежной компенсации. Стоило ей это почти всех сбережений — зато сама себе, всему дому хозяйка и нет рядом родственного рыжего перманента…
Как и предсказывала Маша, пришлось начать свертывать свое хозяйство. Первыми ушли куры. Потом стали уменьшаться плантации: не было ни сил, ни времени все обработать. От большей части земли она
