мой, неужели Таля? Так и есть — он, но до чего изменился, обрюзг, поседел, облысел. Но до чего же все- таки он, и, боже мой, неужели я его люблю?
— Принимаешь? — спросил Таля со знакомой ужимкой.
— Спрашиваешь!
Тут он ее обнял, поцеловал, прижал к себе. Что-то отчаянное было в этом объятии. Первые полсекунды Вера еще помнила о папиросе (упадет, прожжет ковер), но дальше обо всем забыла и поплыла…
Кончился поцелуй.
— Ну, как ты? — спросила Вера. Не так надо было спрашивать…
— Я-то? Ничего. Вот, приехал тебя повидать. Не возражаешь?
— Разумеется, нет.
— Голоден как собака. Покормишь?
— Что за вопрос? Когда я тебя не кормила?
— Ну-ну.
Вера пошла на кухню. По дороге ее перехватила Маргарита Антоновна и спросила театральным шепотом:
— Кто такой?
— Потише, пожалуйста. Один человек. Друг.
— Читай: любовник.
— Ну да. Только потише!
— Как это хорошо! Люблю любовь. Я за вас всю ночь молиться буду.
— Не надо за меня молиться. Идемте, познакомлю.
— Умираю от любопытства. Но нет. Буду тверда. Не хочу мешать. «Скажите Диане, дорогой моей Диане, что ее спас граф Пум де ля Пум— Пум…» — «Боже мой, неужели вы ее брат?» Но скитальца уже не было на пароходе.
— Что это? — спросила Вера в тягостном недоумении.
— Из какой-то дурацкой мелодрамы. Забыла фамилию графа. Тоже не хотел мешать. Исчезаю, исчезаю…
На кухне хозяйничала мать.
— Мама, Виталий Петрович приехал. Надо его накормить.
— А я уж обед разогрела.
— Мама, ты у меня сокровище.
— Молчи, дочка. Я что? Мое дело старое. Ты только счастлива будь, а я все подам, принесу.
Обедали вдвоем. Таля сидел напротив, как будто и не было этих четырех лет. И не так уж он постарел. Свет от кружевного абажура падал ему на лицо, и оно, испещренное светлыми точками, теперь казалось совсем молодым. Ел жадно, как едят люди, давно не обедавшие дома. Вера наливала ему суп, накладывала второе… Когда женщина кормит любимого человека, это не простой акт кормления — гораздо больше. В каком-то смысле это даже больше, чем акт любви…
Наелся, закурил. Вера унесла посуду, вернулась. Таля раздавил папиросу, встал, протянул к ней руки. В эти протянутые руки она упала и осталась в них до утра.
Длинная ночь. Часы тикают, часы идут, лунный свет перемещается по полу. Вере в лунные ночи всегда не спится — и вот и сейчас она не спит, думает. Внутри у нее любовь. Рядом спит Таля. Его щека небрита, дыхание несвежо. «Все равно я его люблю, — думает Вера. — Только почему он так мало говорил? Почему они, мужчины, так скупы на слова? И что они берегут, скряги? Дали бы мне волю, я бы рассказала ему, как я его люблю»…
Утром Вера ушла на работу — Виталий Петрович еще спал. Целый день мечтала о встрече. Но когда вернулась, Кораблев был мрачноват, рассеян, еле поцеловал руку. К обеду спросил водки.
— Талечка, нет у меня. Вот глупая, забыла. Давай сбегаю. Я быстро.
— Не надо. Это я так спросил.
Ел вяло, барабанил пальцами по столу, что-то насвистывал, хекал горлом, будто давясь. После обеда взял книгу, не читал, только перелистывал. Зашла Маргарита Антоновна, Вера их познакомила. Кунина была великолепна — в лучшем своем платье, в парикмахерской завивке, глаза — чудо искусства (страшно было, как бы они не обрушились). Играя глазами, голосом, торсом, Маргарита Антоновна исходила обаянием. Камень бы не устоял. Таля даже не улыбнулся. Словно ему все равно было — Кунина, не Кунина… Маргарита Антоновна была несколько уязвлена, но украдкой шепнула Вере: «Я вас понимаю — это мужчина!» Вера по— молодому вспыхнула — от щек через шею на грудь— Маргарита Антоновна ушла. Остались вдвоем с Талей. Вера ждала: когда же слова? Слов так и не было. Легли молча.
А на третий день Кораблев пропал. Ушел, пока Вера была на работе, к вечеру не вернулся, не ночевал. Вера терзалась, воображая себе несчастный случай: скрип тормозов, кровь на асфальте… И ведь не сообщат, никто не знает, что Таля у нее живет. Ночь не спала. Утром звонила в милицию от соседа Михаила Карповича. Сказали, что автомобильных катастроф за истекшие сутки не было, но что в морге есть один труп в тапочках мужчины лет сорока. В тапочках? Таля ушел в сапогах… Михаил Карпович смотрел косо, ее поведения не одобрял. Ушла на работу, весь день терзалась, представляя себе труп в тапочках. Вечером Таля вернулся — помят, мрачен, пахнет вином. Вера выяснять отношения не стала: утро вечера мудренее, завтра поговорим.
Назавтра — воскресенье, утро солнечное, ветер с моря разумный, свежий, — самое время поговорить. Ровно, ласково.
— Послушай, Таля, где ты пропадал? Почему не пришел ночевать?
Кораблев горько ощерился. Был он в это солнечное утро, не под стать ему, тяжел, угрюм. Щетина на щеках — пестрая от седины.
— А что, мне уж отсюда и уйти нельзя?
— Можно, но лучше предупреждать, что не вернешься на ночь.
— Прекрасно. Отныне буду предупреждать. Что-нибудь еще тебя интересует?
— Да, конечно, Я бы хотела знать, на сколько времени ты приехал, что собираешься делать дальше?
— Многого ты захотела. Я и сам этого не знаю.
— Все-таки объясни мне свои обстоятельства. — Отлично. — Кораблев вскочил и зашагал по комнате. — Будете иметь объяснение. Так вот, обстоятельства мои неважнец. Из армии меня выперли.
— За что?
— Разве это имеет значение? Факт, что выперли. Сейчас я гражданское лицо, безработный. Устраиваю я тебя в таком виде?
— Ты меня устраиваешь в любом виде. На заработок твой я не рассчитываю.
— А вот жена моя другого мнения. Развелась.
— Ну и бог с ней, это ее дело. Не будем о ней думать.
— Не будем. Ты у меня одна. Знаешь, как я…
«Люблю тебя», — не договорил. Голову уронил на стол и сказал сквозь зубы:
— …устал.
Видно, и правда, человек устал. Вера устыдилась — до любви ли ему сейчас? Не приставать, оставить в покое, пускай отдохнет после переживаний.
К обеду опять попросил водки. Вера сбегала к соседу Михаилу Карповичу, заняла пол-литра. Он дал неохотно: «Эх, дешевите себя…»
По тому, как Кораблев налил рюмку, как поглядел ее на свет, понюхал, опрокинул в рот, было видно, что он пьет профессионально… У Веры заныло внутри. Пьянство как таковое на ее пути еще не встречалось. Шунечка выпивал, но по делу…
А Кораблев, как все привычно пьющие, пьянел быстро. Трех рюмок было достаточно, чтобы его повело. Он понес пространную, нудную чепуху. О чем — понять было невозможно. Какие-то соседи, сослуживцы, квартиры, начальство… Все время перескакивал с предмета на предмет. «Он, понимаешь, стоит. Она, с бородой, не та, а которая раньше была. Я говорю: „Что?“ А у него машина…» Он хихикал, прищелкивал пальцами, переходил на английский язык, которого не знал вовсе. Где— то, в мутном потоке его речей, можно было уловить, что женщин было две, а может, и больше: «Моя законная зануда. А та, незаконная,
