Manuela Gretkowska
POLKA
Начало июня. Варшава
Мне уже приходилось получать гонорар коробками шоколадных конфет — их присылали в мою шведскую деревню, где протестанты из поколения в поколение привыкли вместо шоколада лакомиться некоей непорочной патокой. А сегодня в издательстве бухгалтер вручил мне огромный lapis lazuli[1] — на счастье. Отшлифованный камень, синий с золотыми прожилками, чуть ли не килограмм весом. Соответствующий моему знаку Зодиака — Весам. Итак, с камешком в рюкзаке я шагала по Новому Святу[2], высматривая обещанное гороскопом счастье. На углу улицы Фоксаль встретила Гжегожевского — руководителя Национального театра. Директор, только что перенесший операцию, вместо приветствия гаркнул:
— Кто не сделал шунтирование, тот лопух!
Он прекрасно выглядит, готовится к премьере «Оперетки»[3]. Предложил мне роль Альбертинки. На горизонте замаячили золотые горы. Дебют на национальной сцене… Невинность, правда, юность и… нагота. Но как вырваться из Швеции, как бросить Петра-Петушка-Петушкина одного ради ежевечернего сценического эксгибиционизма? Гомбровича Петушкин обожает, но меня, пожалуй, все-таки больше. Нет, это абсурд. Альбертинка… эпатаж, слишком дешевая провокация.
— Увы, пан директор… Очень польщена вашим предложением, я бы с радостью, но… эта роль, пожалуй, не для меня. Впрочем, я еще подумаю.
И я вернулась в свою скандинавскую деревню. Натерла до блеска lapis lazuli, пристроила у изголовья.
Июнь. Стокгольм
Я всегда побаивалась обследований, врачей: того и гляди обнаружат какую-нибудь гадость и превратят жизнь в хоспис. Я не ощупываю в поисках опухоли грудь. Она и так имеет странный вид — похожа на пару угловатых новообразований с розовыми лакированными струпьями сосков, которые вот-вот захрустят под пальцами.
Ежегодный визит к гинекологу. В приемной врача рекламные листовки: «Специализированные консультации для лесбиянок». Неужели и болезни у них особые — специализированные? Вхожу в кабинет, раскидываю ноги на кресле.
Отвечаю на вопросы:
— Возраст?
— Тридцать шесть лет.
— Противозачаточные таблетки?
— Нет. Мне нельзя — повышенное давление.
— Какими средствами вы пользуетесь?
— Я столько лет знакома со своим организмом… когда овуляция, знаю… в опасные дни — презерватив.
— Беременности? Аборты?
— Не было.
— Жалобы?
— Никаких.
Все должно быть в порядке. Но у меня нехорошее предчувствие. Матка — орган ясновидения, считает мой знакомый, Ярек М. Неделю назад в своей увешанной эзотерической символикой квартире в стиле модерн он предостерегал меня.
— Не соглашайся, чтобы тебе ее удалили, — говорил он, пристраивая в кухне багуа, китайское зеркало-оберег.
Быть может, именно моя ясновидящая матка и подсказывает теперь: «Плохо дело»?
— Что такое, доктор? — Я вижу, как она морщится, словно нащупала во мне что-то лишнее и никак не может его выковырять.
— Не нравится мне это — вот, справа. — Она включает аппарат УЗИ. — Смотрите, четыре сантиметра…
Я ничего не вижу. Не то мерцающий экран сломанного телевизора, не то радар, обшаривающий мой живот в поисках врага.
— А что это, доктор?
— Киста, может быть, миома, скорее второе… не знаю. Когда вы в последний раз были у врача?
Ох уж эти тревожные интонации врача-следователя: «Кто совершил убийство, кто последним видел и слышал?..»
— Не волнуйтесь, прошу вас: сделаем биопсию, прооперируем, это вовсе не обязательно должна быть…
Я выхожу на автостоянку и в слезах кидаюсь к Петру.
— Успокойся, успокойся, — обнимает он меня беспомощно.
А я реву, перепуганная собственной реакцией: честно говоря, я почувствовала облегчение, что все уже позади. Больше ждать не придется, я наконец умру — главное, чтобы меня не мучили. Зачем?
Планирую собственную смерть: все сбережения потрачу на поездку в Австралию. Помру на солнце, на пляже, словно выбросившийся на песок дельфин-самоубийца. Вместо больниц и холода — материнское тепло земли, яркие краски. Если боль станет невыносимой, войду в ласково колышущийся океан и укроюсь под его волнами. В момент смерти не будет пугающей темноты. Только настоящее тропическое небо, согретое солнцем и звездами.
Начало июля. Польша
Собиралась устроить себе каникулы, а вместо этого сижу на Саской Кемпе[4] перед кабинетом врача. Это я себя так утешаю, что врача, на самом-то деле — иглотерапевта.
«Хирург, специалист по традиционной китайской медицине» — рассматриваю я в ожидании своей очереди визитку. Небось примется бормотать об Инь и Янь, втыкать в меня иголки — превратит в несчастного ежа. В ужасе от туманного диагноза шведского гинеколога я переживаю стадию кроткой надежды на чудо. Классические этапы смирения со смертью и бунта («Почему именно я?!») уже позади.
Кабинет вполне европейский, но вопросы доктор Иголка задает довольно экзотические: когда я потею, во сколько просыпаюсь по ночам? Берет меня за руку. Щупает пульс, осматривает язык и глаза. Приговор:
— Слишком много огня, слишком мало ветра.
Я киваю: ветер, вода, воздух. Западная медицина не менее определенна: не то киста, не то миома, а может, и рак. Однако тут доктор Иголка меня поражает: перечисляет мои недомогания и болезни, о которых я ничего не говорила. По пульсу «видит» шумы в левом желудочке. Я позволяю себя уколоть — не больно.
С иглой под ребрами — в «точке счастья», согласно законам китайской медицины, — выслушиваю новые распоряжения:
— Есть только вареное, в одно и то же время. Спать в белых носках. Через час-два ты можешь почувствовать сонливость, — предупреждает врач.
Я сажусь в поезд «Варшава — Лодзь». Где-то в районе Скерневиц вместо дремы впадаю в нирвану.
