приятной наружности; его ввели в полуразрушенную хижину, положили на скамью – и все пред ним исчезло.
Чрез несколько часов он очнулся. Вокруг него было темно. Кто-то охал подле его скамьи, на полу.
– Кто тут? – спросил он по-французски. Ответа не было. Он повторил этот вопрос по-русски.
– Я, сударь! – отвечал слабый голос.
– Да кто ты?
– Силантьев, рядовой мушкетерского барановского полку. Левую руку отняли, ваше благородие!
– Миша! – закричал в радости Кемскпй.
– Ваше сиятельство! Это вы! – воскликнул Силантьев. – Слава богу, что он привел меня к вам. Встать не могу.
– Да как ты здесь очутился?
– Сам не знаю, ваше сиятельство! Когда меня ранили, я упал подле вас и вскоре обеспамятел. Вдруг слышу, шарят вокруг меня. Открываю глаза и вижу французов. Ну, думал я, последний час мой наступил, и уже хотел сотворить молитву. Они, увидев меня, будто обрадовались, подняли на ноги, посадили на лошадь и привезли сюда. Здесь, на дворе, лекарь посмотрел на мою руку, сорвал с меня мундир, засучил себе рукава, да и давай резать; я было не давался, да двое драгун меня держали. Он как ни в чем не бывало отпилил мне руку, перевязал и положил меня на траву. К ночи меня внесли сюда. Ах, больно, ваше сиятельство! Одна отрада, что я с вами.
Послышался шум у дверей; показались огни; двери растворились, и в избу внесли двух раненых французских офицеров.
– Посторонитесь! – вскричал провожавший их унтер-офицер.
Кемский хотел привстать, но не мог.
– Долой с кровати, проклятый казак! – закричал унтер-офицер еще громче и готовился стащить раненого. В это время вбежал в комнату лекарь.
– Что ты делаешь, гражданин! – закричал он унтер-офицеру. – Эти пленные находятся под покровительством законов!
– Вздор! – отвечал тот. – Это неприятели: безоружных не обижу, но и не уступлю им места, которое принадлежит французам. Долой!
– Удержись, гражданин! – воскликнул лекарь. – Знаешь ли, кто отдал их мне на руки?
– А кто? Хоть бы все пять директоров, чтоб их черт побрал!
– Нет! Полковник Уде!
– Полковник Уде? – повторил, понизив голос, унтер-офицер. – Что ж ты мне не сказал этого ранее, гражданин лекарь? Нешто! Только полковник, конечно, не захочет, чтоб и наши раненые валялись как собаки. Позволь положить их здесь в комнате, хоть на полу.
В это время раздались издали ружейные выстрелы и озарили блеском своим темноту ночи; послышались крики на улице: 'Неприятели! Русские! Казаки! Спасайся, кто может!'
– Вот-те черт! – закричал унтер-офицер. – Ну, ребята! Скорей поднимайте раненых; поплетемся как-нибудь, чтоб они не достались неприятелю. – С этими словами подняли безмолвных страдальцев и поспешно вынесли из комнаты.
– И нам надобно убираться! – торопливо сказал лекарь. – Вставайте, господин офицер!
– Оставьте меня, – сказал Кемский, – и спасайтесь одни: я не боюсь ваших неприятелей; напротив, рад их видеть.
– Помилуйте! – воскликнул лекарь жалобно. – Неужели вы хотите меня погубить? Когда я дам вам уйти, меня расстреляют. Вы не знаете полковника Уде!
Звуки выстрелов приближались. Лекарь, не дожидаясь ответа, выбежал из комнаты и воротился с солдатами. Они подняли раненых, вынесли на улицу и положили на телегу, покрытую соломою. Лекарь взмостился, как говорится по-французски, кроликом (en lapin) подле фурлейта, ударили по лошадям и поскакали. Ружейные выстрелы вскоре затихли вдали, и, по просьбе Кемского, телега пошла шагом.
– Скажите, пожалуйте, – сказал он лекарю, – кто этот полковник Уде, которому я обязан жизнью?
– Как? Вы его не знаете и не слыхали о нем? Да этакой сорвиголовы у нас нет в целой армии. Храбр как шпага, умен как черт, упрям как бретонец. И что за взгляд! На кого посмотрит, тот так и съежится. Это один человек во Франции, пред которым и сам Бонапарте не устоит. Экая голова! Однажды заспорил он (это было в Милане) с нашим главным доктором об одной ране, утверждая, что она была не смертельна. Доктор заставил его молчать двумя анатомическими терминами. На другой день полковник возобновил спор и сбил доктора с поля доводами, основанными на самом глубоком познании анатомии. 'Что ж вы не отвечали ему вчера?' – спросил я потом у полковника. 'Да вчера, – отвечал он с простодушною улыбкою, – я сам не знал того, о чем говорил сегодня'. Вообразите: он, после первого спора, купил руководство к анатомии и в ночь выучил. Сущий чародей! Да ему несдобровать у нас. Таких людей в свободных землях не любят. Бонапарту и одному тесно было во Франции, так отправился в Египет, а вдвоем с полковником он и на целой планете простора не найдет. – Лекарь продолжал свои рассуждения без умолку. Кемский и Силантьев, качаемые на повозке, заснули.
XXXII
Проворный лекарь спешил с своими пленными в безопасное место, боясь погони русских и взгляда полковника. Чрез несколько дней привез он их благополучно в Ниццу и сдал на руки старшему врачу тамошнего госпиталя. Кемский, не чувствовавший в первые минуты никакой боли, дорогою разнемогся и привезен был в Ниццу почти в беспамятстве. Между тем Миша, страдавший только телом, выздоравливал со дня на день. Недели чрез три левая рука его почти совершенно зажила, он вскоре выучился действовать одною правою и жалел о потере левой только потому, что не мог так ловко и проворно услуживать своему господину, как прежде. Понимая по-французски, он выучился говорить с тамошними жителями и в короткое время снискал знакомых и приятелей. К счастию пленников наших, они снабжены были средством купить в свете все, разумеется, кроме счастия, которое не покупается. Миша честно и бережливо распоряжал казною: нашел для князя покойную квартиру в доме одной семидесятилетней старушки, платил врачу за визиты, строго соблюдал все его предписания и берег своего барина, как нежный сын отца.
Кроткий благорастворенный воздух Ниццы, тишина и спокойствие оказали ощутительное влияние на здоровье страдальца. Раны его стали закрываться, лихорадка уменьшилась. Он вскоре начал ходить, прихрамывая, по комнате: пуля, пролетевшая сквозь пятку левой ноги, оставила на всю жизнь его воспоминание о битве при Нови. Но с возвращением сил и здоровья возникало в душе его страдание: он видел себя в стране чуждой, далекой от отечества, вражеской, в плену, не постыдном, но убийственном для благородного русского воина. А она? А Наташа? За этою мыслию возникал в душе его ряд горестных ощущений, одно другого мучительнее, одно другого ужаснее. Он искал средств дать весть о себе на родину, но не было никакой возможности: все сношения Франции и Италии с Россиею были в то время совершенно прерваны. Между тем, на авось пересылал он ежедневно по письму чрез Париж, Лондон, Стокгольм в Санкт-Петербург.
Наступил ноябрь месяц – не наш ноябрь, угрюмый, дождливый, снежный, морозный, а время прохладное, приятное, живительное после зноя летнего. Прогулка по возвышенной аллее на берегу морском сделалась ежедневным времяпровождением Кемского. В глубокой
