шасть ко мне Гаврила Григорьевич, то есть наш надзиратель да и с оценщиком. 'Ба, ба, ба, Гаврила Григорьевич! Откуда?' – 'Со съезжего двора, – отвечал он, – пришел описать ваше имение'. – 'Мое имение – за что?' – 'Вот предписание: вы не платите за квартиру, несмотря ни на какие понуждения'. – 'Да разве уже наступило 1 ноября?' – 'Сегодня 29 ноября'. – 'Помилуйте, Гаврила Григорьевич! Дайте день сроку'. – 'Не смею, Андрей Федорович! Частный пристав съест'. – 'Так дайте, я схожу сам к частному приставу'. – 'Извольте, повременю'.
Я – к приставу, а того нет дома. Я опять домой, а хозяин уж нагрянул со всею своею сволочью, то есть с приказчиками, сидельцами, мальчиками. Дураки, невежды, злодеи вздумали оценивать произведения художеств. Вообразите – этот ландшафт, помните, тот, что я написал наобум и который так любила… то есть, вы так любили, оценен в два рубля с полтиною! А сестрица ваша, Алевтина Михайловна, продала его, то есть велела продать на толкучем рынке и взяла четыре рубля. Я купил его за шесть, а Владимир Павлович давал мне шестьсот рублей.
– Он с ума сошел, то есть, его превосходительство.
– Да одна ли только эта картина! Хозяин мой не дурак: начал торговать битыми бутылками да наторговал, то есть наплутовал четыре каменные дома. Хотел взять за бесценок мои картины, а меня выгнать. – Слезы и рыдания прервали речь Берилова.
– Ах ты, маляр поганый! – закричал хозяин. – Как ты смеешь обижать первостатейного…
– Плута! – прервал Берилов.
– Да знаешь ли, что меня чуть в головы не выбрали? Я было уж и комнаты расписал – не тебе чета у меня работали.
– Потише, сударь, – сказал Кемский, – вы вправе требовать своих денег, вправе наложить запрещение на движимость жильца, но это сущий разбой забирать и оценивать имение без самого хозяина. И вы, сударь, господин полицейский офицер, допускаете такое самоуправство?
– Помилуйте, ваше сиятельство! – возопил квартальный. – Мы люди маленькие, нам ли идти против начальства, когда и сам частный пристав не сладит с этими господами обывателями? Мне велено было – и я явился. Плачешь, сударь, иногда, а волю начальства исполняешь.
– Нет, князь, – вскричал Берилов, – не обижайте Гаврилы Григорьевича: это Рафаэль между полицейскими, честная и добрая душа, а оттого и есть нечего, а как есть нечего, так и повинуешься тому, кто кормит.
– Перед богом так, Андрей Федорович! – сказал квартальный, утирая слезу синим клетчатым платком.
– А сколько вам должен господин Берилов? – спросил Кемский у хозяина.
– Да теперь, с завтрашним числом, за два месяца, – отвечал хозяин, усмиренный титлом князя, – всего тридцать рублей. Истинно скажу вашему сиятельству, что сам крайне нуждаюсь.
Князь вынул деньги из бумажника и отдал квартальному.
– Вон отсюда! – закричал Берилов хозяину. – Убирайся, пока не бит! До завтрашнего вечера я здесь хозяин: все заплачено.
Купец убрался, худо скрывая досаду, что ему не удалось поживиться скарбом живописца. За ним поплелись его клевреты, и шествие заключил добрый Гаврила Григорьевич.
– Ура! То есть наша взяла! – закричал Берилов, и не думая благодарить князя.
В это время появилась из кухни высокая, худощавая старуха.
– Вот что вы нажили своею беспечностью и чванством! – закричала она. – Чуть было не пришлось ночевать мне на улице, а я благородная чиновница, не то что покойница, хваленая ваша Настасья Родионовна. Да чего и ожидать от беспутного человека? Когда не пожалел родного детища…
– Тише, тише, матушка, Акулина Никитична! – сказал смущенный Берилов. – Ради бога, перестань! Вот князь, то есть друг мой, помог мне, и когда кончу большую мою картину…
– Да когда кончите, – продолжала Акулина Никитична, изменяя грозный тон на жалобный, – а до того чем проживем? Завтра вы именинник, а мне и пирога не из чего испечь; о кофе и не думай. Житье мое вдовье, сиротское!
Берилов, храбрый пред хозяином миллионщиком и пред полициею, не знал, что отвечать старухе. Князь вступился за артиста, успокоил старуху уверением, что будет и на пирог и на кофе и, выпроводив ее обратно в кухню, стал расспрашивать Берилова о его средствах, о его надеждах, о плане будущей жизни. Живописец смотрел на него, вытаращив глаза: он никогда не думал о завтрашнем дне, никогда не помнил вчерашнего и жил, как бог пошлет. Князь предложил ему нанять квартиру вместе. Берилов долго не мог этого понять; потом понял и не соглашался. Князь позвал на помощь Акулину Никитичну, и она вразумила артиста.
При помощи Акулины Никитичны, коротко знакомой со всеми петербургскими предместьями, отыскали удобную квартиру на Выборгской стороне, на месте старинного Самсоньевского кладбища, в доме, построенном посреди сада, разведенного на древних могилах. Дом этот имел два выхода, и в верхнем ярусе большую светлую комнату, как будто нарочно построенную для помещения в ней мастерской живописца. Князь уступил большую часть нижнего жилья Берилову, а себе предоставил две комнатки с каморкою для Силантьева. Берилов, постигнув наконец все удобства и пособия, ожидающие его при этом новом образе жизни, пришел в исступление от радости и просил позволения князя украсить его кабинет лучшими произведениями своей кисти.
XLIV
Перемена образа жизни Кемского и причины, побудившие его ограничиться в своих расходах, вскоре сделались известными его родственникам, виновникам всех его бедствий и потерь. Нельзя было и ожидать, чтоб это гласное объявление князя о расстройстве его имения могло возбудить в них малейшие чувства сожаления, самый легкий упрек совести: вся эта семья принадлежала к числу людей, которым чувствительны одни физические страдания, для которых сожаление, сострадание, голос совести суть вымыслы и предрассудки театральные, Алевтина, побаиваясь иногда, что, может быть, брат вздумает потребовать у ней отчета в разорении имения, скрывала свои чувства и представлялась, будто не замечает, что брат перестал ездить четверткою, что он переселяется в предместье. Иван Егорович трусил еще более и надеялся на одного Якова Лукича, а между тем не переменял, по наружности, обращения своего с шурином; но пасынки его не хотели и не думали скрывать своих чувствований и мыслей. Григорий перестал говорить с дядею, впрочем, эта перемена не слишком была заметна, потому что он и прежде не соблюдал большой учтивости, но Платон сделался в такой же степени груб и дерзок, как прежде был угодлив и раболепен. Он старался при всяком случае намекать на безрассудство и бессовестность родственников, которые плохим хозяйством, нерасчетливым усердием к службе и доверчивостью к чужим расстраивают имение и уничтожают справедливые и законные надежды своих наследников; он противоречил всем мнениям и словам князя, насмехался над суждениями умников XVIII века и в этом перестал даже ссылаться на штабс-капитана Залетаева. Китти вовсе не говорила с дядею, вовсе на него не глядела, обратив все свое внимание, всю нежность на собаку и на англичанина.
Кемский ходил к ним редко, но в день переезда на новую квартиру счел за нужное уведомить их, чтоб они знали, где найти его в случае надобности. Отобедав в последний раз
