Джелалабаде. Духи сразу проверили мои знания иранского, а заодно задали пару вопросов на пушту. Мой ответ их, по-видимому, удовлетворил, они постепенно немного успокоившись, завели долгий и нелегкий разговор. Узнав, как я попал в Афганистан и кем был в первые годы Апрельской революции, они назвали меня талибом, так и не поверив, что посетить их страну в качестве военного переводчика мне, как и многим другим, пришлось не совсем по своей воле. Гневными возгласами были встречены мои слова о танковой бригаде. Они чуть стихли лишь тогда, когда духи узнали, что дело было не в их родной провинции, а в Джелалабаде. Странно, но именно в тот момент я сделал для себя еще одно открытие. И я, и эти афганцы воспринимали танкистов не как экипажи бронетехники, а как артиллеристов, а минометчиков — не как артиллеристов, а как пехоту. Услышав, что я в Афганистане уже девятый год, окружавшие меня люди разом смолкли и вопросительно уставились на меня. «Разве такое бывает?», — спросил один из них. Я ответил, что в жизни есть место всему.
Постепенно эти на первый взгляд страшные и дикие существа, окружавшие меня, обретали очертания нормальных людей. Переборов первый страх от столь близкого соприкосновения с душманами, я перестал их переспрашивать, чтобы уловить смысл всего того, что они мне говорили, а мыслить более отвлеченно и образно. Потихоньку и они перестали задавать провокационные вопросы и стали рассказывать о своей жизни. А она была нелегка. Почти каждый из собеседников потерял на войне или всю семью, или нескольких ее членов. Все как один люто ненавидели артиллеристов, а про пилотов плохих слов не говорили вовсе, вероятно потому, что авиация эти районы не бомбила. При всем при этом собеседники не испытывали никакой ненависти и вражды к советским солдатам, воевавшим на земле. Их понятия были столь же первозданны, сколь чисты и правильны. Офицер — «оторва», сам избрал себе такую профессию, его не жалко вовсе. Убит так убит. В плену с ним церемониться не станут — казнят. Солдат — дело другое. Он человек подневольный, и его никто не спрашивает где, когда и с кем воевать. Советские солдаты, по словам моджахедов, самые лучшие в мире. Лучше их самих, храбрее и отчаяннее. Если солдат и попадал здесь в плен, то обычно раненый и без сознания. Их обычно оставляли в живых и продавали через международные организации заграницу. К солдатам-мусульманам относились несравненно хуже. С единоверцами тоже особо не церемонились. Местное население училось воевать у советских солдат, изучая методы и тактику ведения боя, повадки шурави, совершенствуя, таким образом, свое боевое мастерство. В их рядах против шурави нынешних воевали сыновья и внуки других шурави — эмигрантов из царской России и СССР. Для афганцев, с которыми я беседовал, все пришельцы с той стороны реки были шурави.
А в 1985 году местные душманы, ввиду крайней ожесточенности войны и страшных последствий массированных артударов, подписали протоколы о перемирии — кто с афганским правительством через агентов ХАД, кто договорился напрямую о нейтралитете с советскими войсками. «Дэхзаковские» в принципе поддерживали Амира Саида Ахмада, как человека авторитетного, однако напрямую в его военную структуру не входили. Они не имели возможности или желания это сделать из-за своего вахтового образа жизни. Помогали его отрядам обороняться от Турана Исмаила и других бандгрупп, но в рейды по чужим кишлакам не ходили. Хватило им и так в этой жизни. Да и не только им. Нашим солдатам тоже хватило. Из уст врагов я услышал быль о героизме наших солдат, о том, как погибали пацаны, прикрывая отход товарищей, как взрывали себя гранатами, как ножами и зубами резали и грызли горло врагу.
Сейчас, по прошествии многих лет, когда я пишу эти строки, вспоминаю тогдашние свои мысли и ощущения. Не отпускают, как ни вырывайся. Все бы ничего, если бы это не было правдой. Очень горькой, многими виданной и почти всеми позабытой правдой. Эти каменистые духовские кладбища. Эти шеренги лежащих на аэродромах наших мальчишек, укрытых брезентом. Кому все это было нужно и для чего? Возможно тем, кто и сейчас посредством войн кует свое благосостояние, тем, кто, однажды приобщившись к лику «посвященных», до сих пор занимает посты во власти, тем, кто всегда рядом с казной, при раздаче государственных денег. Для этих вовсе не важно, каким путем деньги добыты. Можно и на крови, можно и на костях, ведь все дозволено. Возразить некому. Общество глухонемых. А что же завтра? А завтра они намалюют новые цвета на своих знаменах, вместо двуглавого орла нарисуют черта с рогами, а потом затянут: «вставай, проклятьем заклейменный…». Голодные и рабы как по команде встанут — они любят команды и «сильную руку» — и пойдут убивать — таких же проклятых и заклейменных. Они вспомнят слово «родина», будут готовы вновь полюбить весь мир «угнетенных», всех кроме самих себя. Они забыли — кто они есть и для чего пришли на эту Землю. Они не хотят тревожить мозги генетической памятью о том, что Родина — это они сами, это их матери, отцы и деды, это их дети, это их земля, их дома, это их боги, их история. Их, а не чьи-то чужие…
Ага Голь остался сидеть на кладбище. Вообще-то он хотел и дальше меня проводить, но шефство надо мной уже взяли два низкорослых и довольно доброжелательных моджахеда. Предварительно они спросили у меня, где же присущий журналисту фотоаппарат. Узнав, что я мусульман на пленку не снимаю, уважая их религию, решили повести меня дальше на юг, в сторону кишлака Алам. «Ты хотел посмотреть как живем мы и наши дети? Тогда иди и смотри, ничего не бойся и не удивляйся. Постарайся запомнить все это и рассказать о том, что ты видел, своему народу», — сказал один из них.
Перейдя по двум связанным веревкой доскам через петлявшую речку Рай, мы двинулись дальше по тропе, вившейся по низине. Стало почти темно. Снизу неба уже видно не было. Зеленые заросли образовали своего рода шатер, закрывавший от внешней среды скрытую в виноградниках деревню. На краю арыка я увидел сидящих на корточках и ведущих неторопливую беседу стариков. Они что-то старательно полоскали в мутной, почти стоячей воде. Увидев чужестранца, «ришсафиды» (белые бороды) встали и хотели было последовать за нами, но один из провожатых жестом показал, что этого делать не стоит. «Сейчас покажем тебе школу. Такой ты точно еще не видел. Наши дети здесь учатся читать и писать. Не считай нас за дремучих людей. Мы стараемся дать им образование, пусть даже без учебников. Буквы нужно знать хотя бы для того, чтобы читать Коран, а цифры — чтобы отсчитывать суры», — улыбнулся моджахед. Он жестом подозвал к себе маленького юркого и улыбавшегося старичка. Возможно, подбежавший к нам мужчина и не был стариком, но возраст афганца определить довольно трудно. Нелегкая жизнь откладывает порой на их лицах ранние, преждевременные морщины, а руки сохнут от постоянного ковыряния в земле и воде.
Якуб Хан — так звали сельского учителя — как никто другой обрадовался появлению здесь шурави. Он сразу же, правильно оценив ситуацию, попросил меня при случае встретиться с министром образования или культуры и попросить их прислать бумагу для чистописания и хотя бы несколько учебников. Я пообещал ему выполнить эту просьбу, вообще старался в то время не бросать слов на ветер. И по приезду из той командировки рассказал товарищу Кайюми — министру просвещения, что видел в сельской школе близ Герата и что просил передать ему местный муалем (учитель).
Справа от дороги опять потянулись завалы, некогда бывшие жилыми строениями. У основания одного из них в земле зияла дыра — достаточно просторная, чтобы в нее влезть и толстяку. Якуб Хан, как мышь, юркнул в нору, я последовал за ним. Подземный ход был не шибко длинным. Метров 15–20 ходьбы в полускрюченном состоянии, и мы оказались в просторном помещении, которое, по-видимому, некогда служило подсобным подвалом или амбаром зажиточного дома. Здесь был «класс», в котором школьники учились. Вдоль стен лежали аккуратные цветные циновки. Из этой комнаты вел еще один подземный ход, который соединял класс с «учительской». Здесь Якуб Хан показал мне свои сокровища — гусиные перья, которыми дети писали, пузырьки с иранскими чернилами и толстенные пачки листовок. Для интереса я решил порыться в макулатуре. Листовки были самые разнообразные: правительственные, антиправительственные, писанные на дари, пушту и на английском. Рассортированы они были, однако, вовсе не по содержанию, а по размеру. Якуб сказал, что для самых маленьких годятся большие листовки, так как расстояние между строк в них пошире, и на этом чистом поле детям легче выписывать буквы. Ребята постарше могут писать между строк маленьких листовок. Заодно встречают в незнакомом тексте знакомые буквы. Так и учатся читать и писать. Учитель рассказал также, что народ стал возвращаться в кишлак после ухода советских войск. Пока шурави стояли, люди возвращаться боялись. Лучше было недоедать в Иране, чем погибнуть на родине. Я спросил старого учителя, много ли детей он обучает грамоте? Якуб ответил, что у него два класса, в которых в общей сложности учатся 150 ребятишек. А всего в кишлак возвратились 800 семей. На дурацкий вопрос о том, где жить лучше — здесь или в Иране, учитель улыбнулся и сказал: «Вы что, шутите? В Иране конечно…». Низкий потолок, поддерживаемый треснувшими деревянными балками, давил на психику. Казалось, что он может в любой момент завалиться на голову, и тогда уже точно никто и никогда… Я поспешил наружу, пообещав учителю по возможности решить его вопросы в Кабуле.
Поджидавшие меня снаружи вооруженные люди сказали, что пришла пора теперь посмотреть и их
