образом эта жесткая, слипшаяся в воде щетина, и каждый, кто это видит, только недоверчиво качает головой: неужели мягкие, бархатистые нутриевые шубки изготовлены из таких-то вот растрепанных «жесткошерстных» животных? Но дело в том, что ость при обработке меха тщательно удаляется — «выщипывается» так, чтобы остался один только мягкий подшерсток.
Наиболее красивый мех у нутрий на брюшке, а не на спинке, как у многих других пушных зверей. Так что тот, кто без знания дела взялся обработать нутриевую шкурку и разрезал ее наподобие кроличьей вдоль брюшка, — тот ее уже обесценил.
Когда людям, разводящим у себя на ферме других пушных зверей, удается добиться новой, оригинальной расцветки меха, они бывают обычно рады. Среди нутрий тоже попадаются порой светло- коричневые, соломенно-желтые, даже пятнистые. Однако хозяева звероферм считают такие отклонения хуже чумы. Потому что среди покупателей не находится желающих купить соломенно-желтое или пятнистое манто из нутрии — все хотят только темно-коричневое или иссиня-черное. Такова мода.
То, что нутрии обладают таким невероятно густым и теплым мехом — это тоже одна из удивительных и странных их особенностей: ведь на своей родине, в Южной Америке, они живут частично близ экватора. Скорей всего, так же как у слонов огромные уши, которыми они обмахиваются наподобие веера, так и у нутрий голые хвосты и лапы служат для охлаждения при перегреве, в особенности в воде. Зато теплая шубка делает нутрий вполне морозоустойчивыми. Правда, следует заметить, что в отличие от других пушных зверей шкурки нутрии от холода делаются не лучше, а хуже.
Как я уже упоминал, именно за эти чувствительные к морозу голые хвосты нутрии получили свое второе, довольно широко распространенное у нас неприятное название — «бобровые крысы». Такое название может стать причиной разных неожиданностей. Так, нутрии в качестве известных травоядных животных испокон веков употреблялись в пищу наравне с домашним скотом. Наши отечественные бобры в средние века причислялись даже к излюбленным «постным блюдам», подаваемым на стол высоким духовным чинам во время постов: «Ведь бобр живет в воде, а значит, может быть причислен к рыбам, и, следовательно, его мясо тоже постное, и его разрешается есть даже тогда, когда постишься…»
Да и сейчас еще существуют дорогие рестораны, потчующие клиентов «дичью». В их меню числятся такие блюда, как «Бобровые лапки с тушеной капустой», «Печень нутрии с яблоками и луком» и другие подобные деликатесы. Находятся зловредные люди, которые своему соседу по столу, после того как он уже поел, ехидно объясняют, что он только что лакомился… крысой, «бобровой крысой».
Глава третья
Такса Никса — милая нахалка
— Чем, собственно говоря, такая псина занимается день-деньской? — спросил меня как-то один мой знакомый. — Еду получает бесплатно и прямо, что называется, «под самый нос», так что охотиться ей ни к чему. А читать, курить, играть в карты, выпивать или проводить время за приятной беседой с себе подобными — этого же они не умеют!
Так что же на самом деле делает живущая у нас в доме собака?
Утро. Я уже давно на ногах, умылся, побрился, оделся, но такса Никса еще не подает никаких признаков жизни. Зарылась под плед на диване, и ее не видно. Если ее потормошить, раздастся недовольное рычание. Она может себе такое позволить, эта восьмилетняя черная такса, потому что в доме, где я гощу, детям и собакам разрешается вести себя как им заблагорассудится. Но к завтраку Никса тут как тут. Всячески привлекает к себе внимание. Никак не скажешь, что это «пожилая дамочка»: глаза блестят, стройна, бойка, бегает вокруг стола с живостью годовалого щенка-подростка. Кокетливо «служит»: усевшись на свой задик и сложив передние лапы вместе, старательно ими машет, умильно выпрашивая подачку. Кстати, таким фокусам, как показали многолетние наблюдения зоолога Велка, такс никто специально не обучает — они сами каким-то образом знают, как это делается!
Ну а что касается нашей маленькой персоны, то она буквально не может видеть, когда кто-то что-то ест или пьет. Сухие корки, картошку, яблоки, огурцы, даже пиво она с жадностью заглатывает — еду, к которой никогда бы и не притронулась, если бы ее положили в плошку на кухне! Случается, что от нетерпения Никса даже вскочит кому-нибудь из сидящих за столом на колени. Она знает, что ей ничего за это не будет: в худшем случае получит шлепок, а чаще наоборот — какой-нибудь лакомый кусочек.
На это воскресное утро у меня особые планы: я собираюсь в саду, возле грядок с овощами, «подстрелить» несколько певчих птиц. Не пугайтесь — конечно, фотоаппаратом, а не ружьем! Камера у меня с дистанционным спуском.
Итак, я водружаю свой аппарат на штатив перед зарослями подсолнухов, протягиваю провод дистанционного спуска к грядкам со спаржей, под прикрытием густой зелени которых и укладываюсь на землю. С собой я захватил «Определитель птиц», какой-то занимательный роман для чтения и надувную подушку — ведь ждать придется, возможно, довольно долго.
Уходя из дому, я категорически запретил Никсе следовать за мной.
Проходит минут двадцать, и птицы, которые при моем появлении стайками брызнули в разные стороны, понемногу начинают возвращаться назад. Но тут, как назло, на дорожке раздаются шаркающие шаги старого хромого садовника. А я не могу его даже предупредить, чтобы он сюда не подходил.
Господи, хоть бы его что-нибудь задержало у теплиц! Но нет, проказливый невидимка — старый языческий бог лугов и полей Пан, который наверняка живет вон там, в густых зарослях ивняка, — тот хочет иначе. Тому непременно нужно надо мной подшутить, тому бы только позлорадствовать! Он надувает щеки и дует изо всех сил на желтые головки подсолнухов, заставляя их качаться из стороны в сторону — того и гляди обломятся! И конечно же хромоногий папаша Бём заспешил к ним: надо посмотреть, не следует ли их подвязать?
Интересно, что будет? Не улетят ли мои птицы? Вообще-то не должны — они ведь его знают, старика. Но не тут-то было! Он еще за десять метров, а они уже «швыр-р, швыр-р» — исчезли одна за другой. Ну, ясно же — это проделки зловредного Пана! Я прямо-таки слышу его блеющий хохот! Интересно, думаю я, какие жертвоприношения полагается приносить такому козлиному божеству, чтобы он перестал вытворять разные подлые штучки, заставляя своих пернатых подданных плясать под свою дудку?
А старый Бём, так тот чуть не выронил мотыгу от испуга, когда я вдруг поднялся во весь свой почти двухметровый рост из зарослей спаржи. То, что я хочу подслушивать и фотографировать птиц, — нет, это никак не укладывается в его седой голове под соломенной шляпой. Несмотря на все уважение ко мне, он недоверчиво качает головой («Дурью мучается, — думает он наверняка. — Ладно еще, если бы это был мальчишка, играющий здесь, среди зарослей, в индейцев!»). Наморщив лоб, он проверяет, не затоптал ли я тут свежезасеянные грядки — нет, вроде бы целы. Но затем по его морщинистому лицу пробегает хитрая усмешка. Он понял, что мне здесь надо: у меня любовное свидание! Став свидетелем моей тайны, он удаляется с видом заговорщика, но наверняка будет до обеда крутиться где-то поблизости, чтобы проследить, не появится ли в саду какая-нибудь персона женского пола…
Наконец птицы, спрятавшиеся в зарослях живой изгороди, стали снова засылать на подсолнуховую плантацию своих разведчиков. Первыми явились маленькие юркие славки, потом две парочки лазоревок, а в заключение зеленушки и дубоносы. Они проворно потрошат подряд все подсолнухи… кроме того, перед которым установлена моя фотокамера! Я жду и жду — палец наготове, держу на спуске. Наконец — лазоревка! От щелчка моей камеры она сразу же улетает, но поздно: на пленку она уже поймана. Я подхожу к треножнику с аппаратом, чтобы перевести кадр, и обнаруживаю, что поставил его как раз перед пустыми, уже полностью распотрошенными головками подсолнуха! Да, тут немудрено прождать целую вечность! Меняю положение: ставлю камеру перед парочкой крупных «тарелок», тесно утыканных черными, блестящими, очень соблазнительными зернами, и снова удаляюсь в свое укрытие.
Проходит полчаса. В романе, который я захватил с собой, уголовная семейка уже успела укокошить своего папашу-алкоголика. Проходит полтора часа. Ни одна птичка не появляется возле подсолнухов! Все они сидят — я это прекрасно вижу — на кустарниковой ограде вдоль забора, но почему-то боятся подлететь
