обвенчаются. Своим родителям Уильям уже сообщил и мрачно заметил, что они отнюдь не были счастливы. Еще более был огорчен Фил Стоун — он был уверен, что женитьба на Эстелл погубит литературную карьеру его друга.
Разговор в конторе Олдхема был коротким. 'Мистер Лем, — сказал Фолкнер, — Эстелл и я женимся'. — 'Билли, — ответил майор Олдхем, — я всегда был рад видеть тебя как друга, но я не хочу, чтобы ты женился на моей дочери'. Однако Олдхем подавил в себе гнев и добавил: 'Но если вы решили, я не буду стоять у вас на пути'. Вопрос был решен, и они с Эстелл отправились в старую церковь в Колледж Хилл, где их и обвенчали. Медовый месяц они провели в Паекагуде. Как раз в эти дни Хал Смит прислал гранки романа 'Шум и ярость', и Фолкнер с увлечением над ними работал.
Вернувшись в Оксфорд, молодые супруги сняли маленькую квартирку и поселились в ней вместе с детьми Эстелл от первого брака. Началась семейная жизнь, надо было зарабатывать деньги, и Фолкнер нанялся работать на университетскую электростанцию. 'Это было летом 1929 года, — вспоминал Фолкнер. — Я получил работу на электростанции в ночную смену, с 6 часов вечера до 6 утра, в качестве угольщика. Я выгребал уголь из бункера, грузил его на тачку, привозил и выгружал там, откуда кочегар мог забрасывать его в топку. Около 11 часов вечера люди ложились спать, и уже не требовалось большое давление в котле. Тогда мы с кочегаром могли отдохнуть. Кочегар усаживался на стул и дремал. А я соорудил себе в угольном бункере письменный стол из перевернутой тачки, как раз у стенки, за которой работала динамо-машина. Она издавала постоянный жужжащий звук. До 4 часов утра работы не было, а потом мы должны были вычистить топку и опять поднимать давление пара'.
Так проходили дни и ночи.
7 октября вышел в свет роман 'Шум и ярость'. Отклики не заставили себя долго ждать. Вскоре появилась рецензия в нью-йоркской 'Геральд трибюн', написанная другом Фолкнера Лилом Саксоном. 'Я искренне верю, — писал он, — что это великая книга'. Он утверждал, что это безжалостный роман, который будет вызывать сильную душевную реакцию. Обозреватель бостонской 'Ившшг транскрипт' увидел в книге античную трагедию, разыгрывающуюся в Северном Миссисипи. Этот роман, писал он, 'заслуживает внимания Еврипида. Можно ли сказать что-либо похвальнее?'.
'Шум и ярость' была отпечатана тиражом 1789 экземпляров. Этого количества книг оказалось более чем достаточно, чтобы удовлетворить спрос на нее в течение ближайших полутора лет. Впрочем, здесь сказалось, наверное, и то, что через три недели после выхода книги разразилась паника на Уолл-стрит и начался великий экономический кризис.
В Оксфорде как раз на следующий после паники день Фолкнер начал работать над новым романом 'Когда я умирала', про который он говорил, что написал его за шесть недель, работая по ночам в котельной.
На этот раз налицо совсем иной подход к творческому процессу. Фолкнер, если можно так сказать, начинает новый роман со спокойным сердцем и холодным рассудком. 'Прежде чем я прикоснулся пером к бумаге и написал первое слово, я знал, каким будет последнее слово, и почти знал, как будет кончаться последняя фраза. Прежде чем начать писать, я сказал себе — я пишу книгу, на которую делаю ставку, или я выстою, или рухну и никогда больше не притронусь к чернилам… все другие эмоции, которые приносила мне работа над 'Шумом и яростью', отсутствовали: душевное и физическое волнение, трудно определимое, тот экстаз, острая и радостная уверенность и предчувствие сюрпризов, которые хранит еще не тронутый лист у меня под рукой. Всего этого не было, когда я писал 'Когда я умирала'. Я сказал себе: это потому, что я слишком много знал об этой книге прежде, чем начал ее- писать. И еще я сказал себе: вероятнее всего, что я никогда не должен знать так много о книге до того, как я начинаю писать ее'.
Характерно, что много лет спустя, когда студенты Виргинского университета спросили Фолкнера, какая, по его мнению, книга у него нуждается в том, чтобы ее переписать, он, не колеблясь, ответил: 'Когда я умирала'. Однако в другом случае, в письме критику Малькольму Каули, Фолкнер обронил по поводу этого романа такую фразу: 'Когда я умирала' было просто tour-de-force,[3] но я люблю его'.
Tour-de-force, о котором упоминал Фолкнер, заключался в том, что в этом романе писатель поставил перед собой любопытную формальную задачу. Он рассказал всю историю в 59 коротких монологах членов семьи Бандренов, являющихся главными героями романа, их соседей, людей, встречающихся в их путешествии. Авторского голоса, авторского отношения к событиям и героям в романе нет, каждый персонаж высказывает свою точку зрения на события, в их монологах вскрывается их личное отношение к другим героям, их оценка собственной персоны. Это заставляет читателя глядеть на все происходящее в романе самыми разными глазами, привносить в восприятие романа собственное суждение, складывающееся не только из того, что думает тот или иной персонаж, не только из отношения к нему других участников или свидетелей этой истории, но и из своего личного к нему отношения, возникающего из суммы всех этих ощущений. В результате из этой мозаики складывается причудливая картина, в которой самым странным образом переплетаются подлинная трагедия и чудовищный бурлеск.
В романе 'Когда я умирала' Фолкнер обратился к иному слою жителей, населяющих округ Йокнапатофа в штате Миссисипи, к небогатым белым фермерам, которые вкупе с неграми будут постепенно вытеснять в его романах потомков былой аристократии Юга.
В центре повествования оказывается фермерская семья Бандренов, живущая в сорока милях от города Джефферсона, — глава семьи Ане Бандрен, его жена Эдди, сыновья Кэш, Дарл, Джюэл и Вардаман и дочь Дьюи Дэлл. Их окружают соседи, такие же небогатые фермеры, которые играют в романе тоже весьма существенную роль.
Читатель входит в жизнь семьи Бандренов в печальный день — умирает жена и мать, Эдди Бандрен. У ее постели сидит дочь Дыои Делл, обмахивая мать веером, и соседка Кора Талл с двумя дочерьми. И сразу же читатель начинает ощущать трагическое и одновременно гротескное несоответствие между ситуацией и подлинными мыслями участников этой сцены. Кора Талл, выполняющая свой долг хорошей христианки, каковой она себя считает, на самом деле думает о том, что пирог, который она испекла для продажи, не удался. А во дворе, у самого одна, у которого лежит Эдди, старший ее сын Кэш мастерит для нее гроб, как будто демонстрируя матери, в каком добротном гробу ей предстоит покоиться. Кора при этом думает: 'Она опирается на подушки, голова ее приподнята, так что она может смотреть в окно, и мы слышим его каждый раз, когда он строгает или пилит. Будь мы глухими, мы могли бы смотреть на ее лицо и слышать его, видеть его. Ее лицо иссохло, так что кости выпирают из-под кожи белыми полосами. Ее глаза походят на две свечи, когда вы видите, как они оплывают в раструбе железного подсвечника'. И тут же с высоты своего религиозного ханжества, искреннего убеждения, что только на ней божья благодать, Кора осуждает Эдди — 'вечное спасение и прощение не для нее'.
Тем временем с поля возвращаются два других сына, Дарл и Джюэл, и они с отцом и с соседом, мужем Коры, Берноном Таллом, обсуждают, ехать ли им перевозить лес, на чем они могут заработать три доллара, или отказаться от этой работы, так как мать может умереть в их отсутствие. Ане Бандрен колеблется, но Дарл убеждает его, говоря, что эти три доллара очень пригодятся им на похороны. А другой брат, Джюэл, бесится от того, что здесь у кровати его матери толпятся посторонние — семья Таллов. В его любви к матери слышатся отголоски мыслей Квентина Компсона из 'Шума и ярости' по отношению к его сестре Кэдди. Джюэл хотел бы умереть, чтобы они с матерью были одни: 'Если бы это был я, когда Кэш свалился с колокольни, и если бы это я был на месте папы, когда он болел после того, как на него обрушились бревна, так бы не случилось, чтобы каждый ублюдок в округе приходил глазеть на нее, потому что если бог есть, то на кой черт он тогда. Были бы только я и она на высоком холме, и я сталкивал бы скалы вниз с холма им в лицо, подбирал бы и швырял с холма, пока она не успокоилась бы, и не было бы этого проклятого рубанка, который слизывает сейчас еще одну стружку с доски. Еще одной стружкой меньше, и мы будем спокойны'.
Крестьянская жадность оказывается сильнее человеческих чувств, и сыновья уезжают, чтобы уже больше не видеть свою мать в живых. В тот же вечер Эдди умирает. Маленький ее сын Вардаман, впервые в своем Детском возрасте сталкивающийся со смертью, не может попять реальности этого события, ему кажется, что мать задохнется в гробу, и он тайком просверливает в крышке гроба дырки, чтобы ей лучше дышалось. При этом он калечит лицо матери.
Из разговоров с соседями, выясняется, что при жизни Эдди взяла с мужа обещание похоронить ее в
