что связали? Должны наперед спросить… Федот Кузьмич! Вступись! - подхватил он ласковее. - Вступись, знакомый человек! Ты меня знаешь… встречались… помнишь? Федот Кузьмич!
- Ладно, брат, там разберут; вишь, нашел какого знакомого? Федот Кузьмич! Слышь! - смеясь, отвечал Федот Кузьмич. - Крепче держи его, ребята! Там рассказывай, как придем; там вас разберут, что куда принадлежит.
- Отцы вы мои… Ох! Да что ж такое они наделали? Что прилучилось-то? - спросила тетушка Анна, неожиданно прерывая рыдания.
- Быка увели, обокрали вот этого молодца, - возразил Федот Кузьмич, указывая головой на высокого, плечистого мужика в синей чуйке, державшего Захара за ворот.
- Царица небесная! То-то вот! Я как вино-то увидела… ох, словно сердце мое чуяло… не добром достали вино-то!.. Да как же это, родной?.. Ох, батюшки!
- А так же, что этот вот мошенник калякал с работниками на лугу, а тот быка уводил: 'Я, говорит, портной; портной, говорит, иду из Серпухова!' - смеясь, отвечал Федот Кузьмич. - И то портной; должно быть, из тех, что ходят вот по ночам с деревянными иглами да людей грабят.
- Отсохни руки и ноги, коли не по наговору! Меня там вовсе и не было; спроси хоть в Комареве, - быстро заговорил Захар.
- Ладно, там скажешь…
- Ну, пойдемте, братцы! - перебил гуртовщик.
- Нет, погоди, надо другого дождаться; далеко не убежит: парни ловкие - догонят!.. Слышь, еще и расписку целовальнику дали! - подхватил словоохотливый Федот Кузьмич. - 'Так и так, говорят, бык достался, вишь, по наследию от отца-покойника…'
- Батюшка! Да у нас и в заводе скотины-то не было! Отродясь и не держали! - воскликнула Анна.
- Мы их и в кабаке-то нонче видели.
- Когда ты меня видел? В кое время? Меня там и не было! - произнес Захар.
Не обращая на него внимания, словоохотливый Федот Кузьмич рассказал старухе, как гуртовщик, отправляясь с другими работниками на ночлег в избу целовальника, услышал под навесом рев быка, как, движимый подозрением, спустился на двор с работниками, отыскал животное, убедился, что бык точно принадлежал ему, и как затем побежал к становому, который, к счастию, находился в Комареве по случаю покражи у фабриканта. Далее Федот Кузьмич сообщил о том, как становой, собрав понятых, вошел в кабак, допросил целовальника и как целовальник тотчас же выдал воров, показал расписку, пояснил, откуда были воры, и рассказал даже, где найти их.
- Добро еще лодка попалась у берега; спасибо прогонщикам, припасли! А то бы пришлось, пожалуй, бежать на паром в Болотово, - заключил рассказчик.
Во все время этого объяснения Захар не давал отдыха языку своему. Он опровергал с неописанною наглостью все обвинения, требовал очной ставки с Герасимом, называл его мошенником, призывал в доказательство своей невинности расписку, в которой не был даже поименован, складывал всю вину на Гришку, говорил, что приемыш всему делу голова-заглавие, поминутно обращался к дружбе Федота Кузьмича и проч. Но Федот Кузьмич только подтрунивал, а гуртовщик, державший Захара за ворот рубахи, не переставал его потряхивать.
- А вот, никак, и другого ведут! - произнес один из понятых, прислушиваясь к шагам, раздавшимся на дворе.
При этом Дуня сделала движение, как будто хотела броситься к двери; но в дверях показались только два человека, и она опустилась на лавку.
- Убежал! - сказали в один голос вошедшие.
Не было, однако ж, сомнения, что они употребили всевозможные старания, чтобы поймать беглеца: ноги их до колен были покрыты грязью, оба дышали, как опоенные клячи, проскакавшие десять верст без отдыху.
- Нет, не поймали! - подхватил один из них, с трудом переводя дыхание. - Совсем было схватили… да в реку кинулся… не подоспели…
- Ладно, далеко не убежит! - сказал Федот Кузьмич. - Пачпорта не успел захватить. Искать надо в Комареве либо в Болотове: дальше не пойдет, а может статься, и весь в реке Оке остался… Завтра все объявится, на виду будет!.. Добро хошь этого-то молодца скрутили: придем не с пустыми руками… Веди его, ребята!
И понятые потащили из избы Захара, который не переставал уверять, что идет своею охотой, что будет жаловаться за бесчестие, что становой ему человек знакомый, что все Комарево за него вступится, потому всякий знает, какой он есть такой человек, уверял, что он не лапотник какой-нибудь, а мещанский сын, что вязать мещанина - это все единственно, что вязать купца, - никто не смеет, что Гришка всему делу голова- заглавие, что обвинять его, Захара, в покраже быка - значит, все единственно, обвинять в этом деле Федота Кузьмича, и проч. Но его не слушали и продолжали тащить по двору, причем раздосадованный гуртовщик, не выпускавший из железной пятерни своей ворота рубахи, не переставал долбить кулаком другой руки мещанскую шею Захара.
XXIX
Буря утихла, хотя тяжеловесные, свинцовые тучи все еще бродили по небу, но они не посылали уже дождя. Ветер упал, переменил направление. Тучи быстро неслись теперь к западу, укладывались темно- сизыми слоями и медленно потом опускались к горизонту, который замыкался косыми полосами ливней. Там все еще сверкали молнии и время от времени грохотал гром; но удары удалялись и постепенно ослабевали. Часто после молнии их вовсе не было слышно. На востоке светлело между тем с каждым часом. Местами начинало уже открываться прозрачное, зелено-бледное дно осеннего неба. Но лучи солнца, продирающиеся сквозь редеющие облака, не веселили окрестности: при солнечном блеске резче еще выказывалось опустошительное действие бури и позднего времени года. Повсюду, куда ни обращался взор, расстилались черные, безжизненные поля, изрезанные бороздами, наполненными водою. Нагие деревья с ветвями, изломанными бурей, печально высились на окраине дороги. Самые лужи, засоренные мелкими ветками и желтыми листьями, тускло отражали лучи солнца. Темными полосами тянулись в отдалении пустынные леса. Ни один звук не веселил слуха. Вся природа ждала, казалось, отдыха под мягким покровом снега. Недолго дожидаться: октябрь на половине. Не сегодня-завтра, того и смотри, посыпятся пушистые хлопья снегу и покроют собою продрогнувшую землю…
Этого ждал также, заодно с природой, и дедушка Кондратий. Он давно уже с ног смотался, следуя за своим стадом по топким полям и обнаженным рощам, которые не защищали его от дождя и ветра. С первым снегом оканчивалась тяжкая пастуховская должность. Старик позаботился уже приискать к тому времени новое место: он нанялся плести сети у одного богатого сосновского мужика, торговавшего рыболовными снастями. Кроме того, что занятие это соответствовало летам и склонностям дедушки Кондратия, оно обеспечивало его верным куском хлеба на всю зиму. Этим способом не будет он никому в тягость. Быть может, даже, даст бог, пригодится еще дочери и внучку.
Занятый такими мыслями, старик торопливо следовал за стадом, которое, не находя корма, бродило ускоренным шагом по полям и оглашало их унылым ревом. Переходя с одной нивы на другую, дедушка Кондратий незаметно дотянул до полудня. Пора было подумать об обеде и отдыхе. Старик направился в небольшую лощину, лежавшую верстах в двух от Сосновки и служившую с незапамятных времен всем пастухам местом отдохновения. Осенью бока лощины, покрытые частым орешником, защищали пастуха и животных от ветра; в жаркие летние дни они служили надежным убежищем от зноя. Лощина представляла еще то удобство, что на дне ее, местами заросшем кустами лозняка и сочной травою, местами усеянном плитняком, бежал ручей. Стаду привольно было лежать на отдыхе подле берега.
