Разбудили потемкинского курьера. Его едва растолкали. Пахомов пробудился совсем, только когда его подняли и поставили на ноги. Он с изумлением обвел сонными глазами комнату, зевнул и потянулся.
— Конь твой напоен и накормлен, — сказал Суворов. — Да и ты, друг, всхрапнул порядком. Потрудись еще, братец, — свези письмо фельдмаршалу: мои-то люди все в разгоне.
Пахомов принял письмо из руки Суворова, сунул его в сумку и откозырял. У крыльца его ждал конь, вычищенный и отдохнувший. Ординарец вскочил на коня и ринулся в вечернюю мглу.
Над голубым Дунаем
Прискакал из Ясс в Бырлад новый курьер от Потемкина с печальными вестями. Генералы под Измаилом, еще не получив приказа о назначении Суворова, собрались на военный совет и решили из-за голода в войсках снять осаду. Генерал-поручик Павел Потемкин, двоюродный брат фельдмаршала, первый ушел из Измаила. Вице-адмирал де Рибас собирается с речной флотилией к Суворову под Галац.
«Предоставляю вашему сиятельству, — кончал свое письмо Потемкин, — поступать тут по лучшему вашему усмотрению, продолжением ли предприятия на Измаил или оставлением оного».
Суворов решил не медлить. Сделав последние распоряжения, он послал генерал-поручику Павлу Потемкину приказ вернуться с войсками к Измаилу и поскакал с конвоем казаков туда же. Он торопился. На полпути покинул свой конвой и вдвоем с одним казачьим урядником пустился прямиком к Дунаю.
Перед рассветом 2 декабря к русским аванпостам у Измаила подъехали два всадника: Суворов, а с ним казак с узелком, притороченным к седлу. В узелке заключался весь багаж полководца.
Рассветало. Суворов остановил измученного коня. Ночь неохотно отступала под сонным натиском серого дня. Все окрасилось в серо-голубые краски. Налево и направо голубели два озера лимана. Над голубым Дунаем серой холстиной расстилался туман. Излучину реки закрывали серые валы и бастионы Измаила. Сизые дымки поднимались над крепостью тонкими стебельками, расцветая в высоте алыми отсветами зари.
Из долины чуть доносились барабаны и рожки: играли зорю.
Суворов чухнул коня, и казацкий конь, поняв, что седок не спешит, побежал неторопливой рысцой.
Дорога спускалась вниз. Крепость приближалась. Справа от нее, на русской батарее, из амбразуры выпрыгнул огненный сноп с клубом дыма. Грянул и прокатился пушечный выстрел. За ним — другой, третий.
Впереди на дороге показалась на рысях группа всадников. Вышло из облака солнце. Засверкало золото мундиров.
Суворова ждали. Старшие командиры выехали его встречать. Впереди ехал генерал-поручик Самойлов. Он отсалютовал Суворову шпагой. Суворов, не останавливая коня, приложил руку к каске.
Значок на шесте около загородного дома, покинутого измаильским пашой, указал Суворову место ставки. Перед ставкой стоял караул от гренадерской роты Суздальского полка. Приняв рапорт, Суворов поздоровался с караулом, молча прошел вдоль фронта, обнял и поцеловал левофлангового, поклонился солдатам и усталой походкой направился к дому. Строй караула смешался. Гренадеры, сняв каски, воздели их на штыки и, высоко вздымая ружья, с криками «ура» устремились вслед Суворову.
Суворов остановился на крыльце, еще раз поклонился солдатам и вошел в дом.
Генералы и старшие командиры последовали за Суворовым в низкий, обширный, с маленькими оконцами покой. Суворов стоял среди покоя, устало закрыв глаза. Генерал-поручик Самойлов начал представлять командиров, называя их имена. Первым подошел де Рибас. Суворов открыл глаза и обнял де Рибаса. Они расцеловались.
Самойлов назвал следующее имя.
Суворов обнял бригадира Платова.
Когда Самойлов назвал имя генерал-майора Голенищева-Кутузова, Суворов внимательно посмотрел в лицо Кутузову: тот был с черной повязкой на правом глазу — он потерял его в прошлом году в бою под Журжей. Обняв Кутузова, Суворов прошептал ему на ухо:
— Назначаю тебя комендантом Измаила!..
Сверкнув глазом, Кутузов усмехнулся, но вдруг стал серьезен и с поклоном во всеуслышание ответил:
— Спасибо, граф. Оправдаю ваше доверие…
Представление окончилось. Суворов прошел к следующей двери, обернулся и поклонился всем:
— Господ генерал-поручиков, генерал-майоров и бригадиров прошу сюда.
Он пропустил перед собой тринадцать человек, последним вышел из зала сам и плотно затворил за собой дверь. Открылся военный совет.
Суворов спрашивал о числе и состоянии русских войск у Измаила. Ему отвечали: численность — до двадцати тысяч, из них половина казаков, вооруженных только пиками. В войсках много больных, изнуренных лихорадкой, продовольствия — на десять дней.
Суворов спрашивал о боевых запасах. Ему отвечали, что артиллерия имеет только по одному комплекту зарядов: ружейных патронов тоже мало.
Суворов интересовался уже произведенными осадными работами. Ему отвечали, что начали вести апроши,[72] но бросили. На флангах крепости возведены полевые редуты, но осадные орудия с них сняты и увезены Павлом Потемкиным.
Суворов задал вопрос: сколько турецких войск заперлось в Измаиле? Он узнал, что не более сорока тысяч, но и не менее тридцати. Войска турок обеспечены и фуражом и продовольствием на всю зиму, если даже не считать скрытых запасов мирных жителей.
Суворов спрашивал: каков дух турецких войск? Ему отвечали, что комендант Измаила на предложение сдать крепость ответил: «Я не вижу, чего мне бояться».
Суворов спрашивал: велика ли у турок артиллерия и обеспечена ли она огневыми припасами? Ему отвечали, что в отличном состоянии, а ничтожный вред, причиненный огнем русских осадных орудий, тотчас исправляется турками.
Слушая ответы, Суворов сидел в кресле с закрытыми глазами. Изборожденное глубокими морщинами лицо его хранило каменное спокойствие. Бледные руки, брошенные на стол, не шевельнулись ни разу. Суровая складка от крыльев носа к углам губ, столь характерная для людей, привыкших повелевать, постепенно смягчалась, и наконец по лицу Суворова разлилась широкая, блаженная улыбка, которая так пленительна у засыпающего после смертельной опасности человека и так пугает и волнует у мертвых. Суворов открыл глаза и одним словом выразил чувство, которое можно было прочесть на лице у каждого:
— Срам!
Не отдав никаких распоряжений, Суворов отпустил генералов. Удаляясь, они предполагали, что Суворов ляжет отдохнуть после стоверстной скачки по осенней слякоти. Суворов приказал подать коня, пригласил с собой инженера де Волана, Кутузова и де Рибаса на разведку измаильских укреплений.
Все поняли, что штурм решен.
Измаил представлял собой важнейшую турецкую крепость на Дунае. Военная тактика турок, хорошо изученная Суворовым, опиралась на крепости. Турки в открытом поле привыкли действовать натиском огромных масс. Если противник выдерживал их атаку, они рассеивались. Румянцев и Суворов в первую и вторую турецкие войны научили русскую пехоту стойко отражать первый натиск турецкой орды,[73] а конницу русскую — неутомимо преследовать бегущих. Для повторной атаки янычары, разбившись о глыбу русской пехоты, не годились. Попытки французских инструкторов привить туркам европейский боевой строй не удавались. Туркам после ряда поражений пришлось изменить свою тактику, разделяя армию на отдельные корпуса, чтобы наносить противнику повторные удары свежими войсками. Эти отдельные корпуса турок опирались обычно на отдельные укрепленные лагери. Своих неутомимых гренадеров Суворов приучил не только отражать повторные удары свежих турецких войск, но и атаковать без передышки первую, вторую и третью орды. Разбитые в поле турки укрывались, чтобы отдохнуть и устроиться для новых битв, в многочисленные свои крепости.
В Измаиле укрылась целая турецкая армия, включая остатки гарнизонов из других взятых русскими крепостей.
Старый Измаил стоял над обрывом Килийского рукава Дуная, на левом его берегу. Крутая излучина Дуная прикрывала Измаил с тыла. Французские инженеры окружили старый Измаил новой оградой неприступных сооружений от берега до берега Дуная.
Зубчатым длинным треугольником простирались высокие валы с глубокими рвами, кое-где полными водой. Возвышались старые каменные бастионы, включенные искусной рукой в систему новой линии обороны. Местами валы одеты камнем.
Болтливый француз де Волан, следуя за Суворовым по правую руку, указывал ему на разные особенности измаильских укреплений, с большим вкусом говорил об их оборонной силе, как будто он строил их сам и для себя. Кутузов и де Рибас, несколько отстав, беседовали между собой.
Суворов слушал де Волана молча. Порой его тонкие губы змеились усмешкой. Наконец он кинул как бы про себя:
— Вобановы школьники!
Де Волан осекся и замолк. Французские слова, которыми он сыпал, не были новостью для Суворова, он их узнал еще ребенком.
Суворову вспомнилась переведенная отцом книга Вобана. Он остановил коня и проговорил по памяти:
— «Фортификация есть художество укреплять городы… для того чтобы неприятель такое место не мог добывать без потеряния многих людей, а которые в осаде, могли бы малолюдством против многолюдства стоять».
Здесь было наоборот: в Измаиле заперлось многолюдство.
Де Волан почтительно молчал, полагая, что Суворов читает молитву.
— Крепости строят для того, чтобы… — строгим тоном учителя спросил Суворов де Волана, устремив ему в глаза взор.
— …чтобы их защищать! — поторопился ученик.
Суворов покрутил головой:
— Галлы обходили римские крепости… Потемкин любил держать крепости в осаде? — продолжал учитель «наводить» ученика. — Ну-те, ну-те, сударь?
— Штурмовать! — воскликнул де Волан, наконец догадавшись.
