Утром ко дворцу, где до вступления русской армии жил паша, наместник султана, подкатила, дребезжа, старинная облупленная колымага, запряженная парой тощих кляч. На козлах сидел в плаще с широким капюшоном и в широкой черной шляпе кучер с длинным бичом в руке. На запятках, держась за ремни, стоял в каком-то долгополом архалуке Дубасов. Суворов притаился в глубине колымаги.
Потемкин поднялся с постели раньше обычного, и от этого дурное настроение его усилилось. Повторять вчерашнюю церемонию встречи Потемкин не хотел: неужто ждать подряд несколько дней, ставить у дворца почетный караул, а бомбардирам держать круглые сутки горящие фитили для пушечного салюта? Потемкин изменил привычному бухарскому халату и сразу оделся в мундир.
Увидав в окно колымагу майора Непейсына, адъютант доложил Потемкину:
— Ваша светлость, к нам, кажется, опять архиерей!
Лицо Потемкина изобразило брюзгливую досаду:
— До чего это некстати!
Однако он вышел в сени встречать преосвященного владыку и остановился на верху лестницы.
Суворов, смеясь, с резвостью мальчика прыгая через три ступеньки, взбежал по лестнице. Фельдмаршал и Суворов обнялись и расцеловались, для чего Потемкину пришлось нагнуться.
— Чем я могу наградить ваши заслуги, граф Александр Васильевич? — спросил Потемкин, выпрямляясь.
Суворов ответил:
— Ничем, князь. Я не купец и не торговаться приехал…
Потемкин побледнел и молча двинулся в зал. Суворов последовал за ним и подал строевой рапорт. Потемкин принял рапорт небрежно. Ни тот, ни другой не произнесли более ни слова. Молча походили взад и вперед по залу. Суворов откланялся. Потемкин едва ответил на его поклон. Они разошлись. Суворов вернулся в дом майора Непейсына, велел надеть на ось своей повозки четвертое колесо и отправился дальше. Он ехал в Петербург, уверенный, что получит фельдмаршальский жезл.
Падение Измаила произвело огромное впечатление в Турции. Перед русской армией лежал открытым путь на Балканы. Из придунайских городов турки начали разбегаться. В потрясенном Стамбуле вспыхнуло народное восстание. Штурм Измаила обеспечил России выгодный мир.
В Петербурге ликовали. Екатерина в письме к Потемкину, рискуя задеть его самолюбие, говорила, что «почитает измаильскую эскаладу[77] города и крепости за дело, едва ли где в истории бывшее…». Царица спрашивала у Потемкина совета, как и чем наградить Суворова. Курьер с ответом Потемкина обскакал Суворова на дороге в Петербург.
Екатерина приняла измаильского героя, когда он к ней явился, с холодной лаской и объявила ему за взятие Измаила чин подполковника Преображенского полка. Эту награду за подвиг, беспримерный в истории, можно было счесть за издевку. Хотя полковником Преображенского полка числилась сама императрица, но подполковников Преображенских считалось уже целый десяток, в том числе и фельдмаршал Потемкин. Награды по армии за штурм Измаила всех удивили своей скупостью. Враги Суворова радовались; доброжелатели сетовали на несправедливость; в армии негодовали. Прохор Дубасов гневался на самого Суворова, считая его виноватым в неожиданном повороте счастья. Если посетители спрашивали: «Дома ли граф?», Дубасов отвечал: «Графа нет, а подполковник дома!» Попреки и грубость Прошки наконец надоели Суворову, и он отослал его в далекую деревню.
Вслед за Суворовым в столицу явился и фельдмаршал Потемкин, оставив армию на попечение князя Репнина.
В честь Потемкина готовился великолепный праздник. Суворов незадолго до этого торжества получил повеление Екатерины отправиться на границу Финляндии для осмотра крепостей. Он сел в почтовую кибитку и покинул Петербург.
В Таврическом дворце, купленном Екатериной у Потемкина за полмиллиона, а теперь вновь ему подаренном, праздновали измаильскую победу. Великолепием и пышностью праздник затмил все, что видели в столице раньше. Потемкина чествовали как победителя. Екатерина подарила ему фельдмаршальский мундир, затканный бриллиантами, в двести тысяч рублей.
Праздники сменились буднями.
Екатерина охладела к своему любимцу. Потемкин погрузился в хандру, но не ехал к армии, куда его старалась сбыть Екатерина. Тем временем Репнин разбил турок за Дунаем и подписал мир, вырвав у Потемкина славу окончания войны.
Жизнь Потемкина склонялась к закату. Он вернулся к армии, некоторое время томился в безделье, потом заболел, выехал в Яссы. По дороге туда он умер в степи. Узнав о смерти Потемкина, Суворов написал: «Се человек, се образ мирских сует — беги от них мудрый».
Сэр Бушприт
Суворов должен был осмотреть финляндскую границу и представить проект ее укрепления. Мир со Швецией заключили еще до падения Измаила, но отношение шведского короля к России продолжало оставаться враждебным. Шведы все еще не хотели примириться с укреплением русских на финских берегах, хотя уже истекало столетие со дня основания Петербурга.
Суворов очень быстро исполнил возложенные на него поручения и явился в столицу с готовым планом переустройства старых крепостей и возведения новых. По плану Суворова численность войск, а следовательно, и расходы по обороне финляндской границы заметно сокращались, а надежность обороны возрастала.
Суворов считал дело поконченным и ждал какого-либо другого, более почетного назначения.
Ожидания еще раз обманули Суворова. Он получил повеление: отправиться назад, в Финляндию, и осуществить свой проект. Он оставался в немилости.
Войска в Финляндии Суворов нашел в плохом состоянии. В финляндские батальоны ссылали за разные провинности гвардейских солдат. О перевоспитании их до Суворова не помышляли. Солдаты часто болели. Больные, они бежали из казарм, чтобы не попасть в госпиталь. Эти, по выражению Суворова, «богадельни» представляли собой не лечебные заведения, а очаги заразы.
Суворов поступил просто: закрыл все госпитали, оставив для неотложной помощи только полковые лазареты. Больных из госпиталей он вывел в более здоровую обстановку финских деревень. Жалкие средства лжеученых медиков Суворов заменил народными средствами — травами, корешками. Живительная сила природы быстро сказалась: смертность в войсках значительно понизилась. Гиблый, казалось, климат Финляндии на самом деле был целебным. Природные условия страны: ее скалы, леса, бесчисленные озера и реки, туманы и дожди летом, глубокие снега и морозы зимой, — по общему мнению, не допускали здесь обучения войск. Суворов рассуждал иначе: если в этих природных условиях приходится воевать, то и обучать солдат надо не где-то далеко, в России, а именно здесь. «Оболгали мне здесь невозможность всеместных маневров», — писал он, что в переводе на обычный язык значит: мы доказали здесь, что маневры войск возможны в любых местных условиях, в любой природной обстановке.
Так же как и в Новой Ладоге, Суворов и тут показал выпрямляющую силу труда. Он отвлек солдат от праздности не только воинским обучением. Ему не хватало рабочих рук; он заставил солдат участвовать в постройке крепостей, на обжиге извести, на устроенных им кирпичных заводах, заготовке и пилке леса.
Кроме полевых войск, в команде Суворова состояла гребная флотилия. Для этой флотилии не хватало гребцов. В Крыму и на Днепровско-бугском лимане Суворов ознакомился с морским делом. Он посадил на суда флотилии пехотинцев и начал их обучать. Все же ему недоставало судов для перевозки грузов, а рядом, на рейде Роченсальма, праздно стояла под флагом капитан-командора Нанинга практическая эскадра. Вид бездействующей эскадры с сотнями матросов на каждом корабле был для Суворова непереносим.
Нанинг именовал себя капитан-командором по старой памяти: в ту пору чин этот был временно упразднен.
А Суворов носил имя генерал-аншефа, то есть являлся по службе старше капитан-командора Нанинга, который к тому же ничем не был знаменит, кроме разве прозвища «сэр Бушприт», данного ему моряками.
У моряков свои понятия о чинах и субординациях. Сэр Бушприт потому упорно и держался за наименование капитан-командора, что считал этот чин выше армейского генерал-майора.
Уже одного этого было достаточно для того, чтобы между Суворовым и сэром Бушпритом возникли нелады. А главная беда состояла в том, что они в одной существенной черте сошлись характерами. Суворов был мастером язвительной шутки, и сэр Бушприт был порядочным шутником.
Во всем остальном они расходились, начиная с внешности.
Суворов при маленьком росте был коренаст и юношески подвижен, даже став стариком.
Сэр Бушприт — высок, долговяз, но грузен и медлительно-важен.
Черты суворовского лица некрупны, тонки. Лицо его никогда не застывает, оно — как море в свежий, шквалистый ветер.
У капитан-командора черты крупные, будто вырубленные топором, на лице застыло деревянное выражение.
У Суворова глаза слегка навыкате, голубые, все время искрятся, а в гневе способны сверкать молниями.
Глаза капитан-командора сидят в глубоких впадинах, словно высверленные коловоротом корабельного брызгаса — мастера по сверлению дыр. Взор его мутный, холодный, цвет глаз скучный, стальной.
Нос у сэра Бушприта длинен, очень велик, за что капитан-командор и получил свое прозвище. Как будто плотник, мастеривший, лицо капитан- командора, не совсем правильно высверлил дыру и вколотил в нее нагель,[79] отчего капитан-командор ходит, задрав нос кверху, на манер бушприта корабля.
Сэр Бушприт говорит, словно командует, срываясь на высоких нотах. Он плохо понимает по-русски, так как не хочет знать иного языка, кроме английского, непоколебимо уверенный в том, что этот язык — отец всех прочих, а потому все должны его понимать. Суворов, в отличие от сэра Бушприта, говорил звучным басом, знал несколько языков, за исключением родного языка командора, и очень жалел, что не мог объясниться с ним по-английски.
Инструкция, данная Суворову перед его отъездом в Финляндию, имела пробел: капитан-командор не был ему подчинен. А между тем оборона шхер была немыслима без флота. Для выбора мест береговых батарей требовалось произвести промеры у берегов.
Суворов нанес сэру Бушприту визит на рейде, чтобы просить его содействия. Старый генерал-аншеф сделал промах, не прибегнув к переводчику. Капитан-командор понял просьбу как приказание и надменно ответил:
— Кто вы есть, господин генерал? Здесь море, корабль; на земле я вас слушать; здесь, на флот, вы государь мой, малашишка. Имейте флот маленький
