проживаю, смерти жду… А зовутка моя теперь мне и вовсе не надобна, зови хоть Иваном али как тебе сподручней… Ох, грехи, грехи наши, прости господи!
Судьба «дедки Ивана», этого вынырнувшего в столь дикой глуши обломка петровских времен, поразила морехода. Корма до отвала и крепкий чай с леденцами, к которым дедка Иван, как все старые люди, питал непобедимое пристрастие, расположили старика к мореходу,
Полтора месяца пришлось Шелихову просидеть в Тигиле в ожидании, пока заледовеет море и установится санный путь через залив на сибирскую сторону. Вынужденный досуг мореход при свете лучины заполнял писанием либо отчета о своем путешествии, либо различных «лепортов» по начальству и распоряжений по делам колоний. Дедка Иван часами сидел неподвижно под шестком у печки, менял лучины и обуглившиеся гасил в бадейке с водой.
В середине ноября появились признаки прочного заледенения моря.
— Через три дня смело выезжай! — сказал как-то старик. — Заледовило от берега до берега. А я по людям пойду нарты собирать… Ты с ними не сладишь…
Вмешательство старика пономаря, слово которого было законом для камчадалов, помогло мореходу без долгих хлопот перебраться через замерзший залив.
18 ноября шесть собачьих упряжек сбежали на лед залива: на первой каюрил Шелихов, три в середине шли под продовольствием, на пятой была привязана легкая камчатская байдарка, на случай переправы через полыньи, и шестая — с Кучем, она замыкала караван.
Дорога была тяжелая, а местами из-за вздыбленного передвижкой льда едва проходимая. Через нечаянные широкие разводья уже дважды по очереди переправляли нарты и собак; две ночи под пронзительным северо-восточным ветром, несшимся с Верхоянских гор, провели на голом льду и только к концу третьего дня добрались до селения Ямского, перекрыв по льду залива двести пятьдесят верст.
От Ямских островов до Охотска предстояло одолеть на собаках еще более тысячи верст зимнего бездорожья, в пору самых лютых морозов и затяжных зимних бурь.
— Сиди, не блазни! — упорно отклоняли заманчивые предложения Шелихова ямские сидельцы. — До зимнего солнцеповорота никто со смертью играть не осмелится…
Потеряв надежду нанять проводников и каюров, Шелихов решился на отчаянный шаг.
— Тронем, что ли? — обратился он к Кучу, выбрав один из дней затишья и сравнительно полегчавшего мороза.
— Я всегда с тобою, — не мигнув глазом, отозвался Куч.
Шелихов будто угадал погоду: несколько дней двигались споро и без затруднений. Собак кормили до отвала. На ночь укладывались в меховых мешках, среди верных псов, там, где можно было укрыться от ветра.
Под Тауйской губой решили не идти в объезд по берегу, а чтобы выиграть время и силы, срезать ее широкий створ морем. Часто выпрягая собак и перетаскивая нарты и вьюки с грузом на собственных плечах, перебрались через сгрудившиеся на всем пространстве створа ледяные торосы, миновали мыс Дуга и вышли, наконец, к берегу, под горами Ушки.
— Отсюда до Охотского рукой подать, — радовался Шелихов, — верст триста осталось, никак не боле… Семь-восемь дней пути, и у Натальи Алексеевны пироги едим, Кученька.
— Едим… едим! — соглашался Куч, хотя и не представлял себе обещанного Шелиховым лакомого блюда.
Но тут, как бывает обычно с людьми, преодолевшими множество предусмотренных препятствий и опасностей, неожиданный случай едва не превратил триумфальное возвращение морехода домой в похоронное.
В снежных складках предгорий Ушек, сбегавших до самого моря, даже орлиное зрение Куча не заметило человека, который скрывался в них и с острым любопытством следил за нартами путешественников. Когда Шелихов свернул нарты в сторону, где таился человек, тот еще искусней укрылся в снегу, но собаки встревожились и стали принюхиваться к чужому запаху.
Куч, по обыкновению своему всегда идти прямо навстречу опасности, с открытым лицом, соскочил с нарт и провел их вперед, обойдя стороной остальные нарты и бежавшего вровень с ними Шелихова. Все внимание каюров в этот момент было обращено на то, чтобы не допустить при обгоне свалки собак.
— Ох, угодил, собачий сын! — услыхал позади себя Куч вскрик Шелихова.
Куч обернулся и увидел хозяина бегущим вприпрыжку. Изо всех сил он пытался остановить собак своей нарты. Куч заметил воткнувшуюся в бедро Шелихова какую-то длинную черную палку. Свисая, она волочилась и даже сбивала с ног Шелихова. В то же время взгляд Куча успел уловить чью-то тень. Тень мелькнула и скрылась за только что пройденным снежным наметом. «Копье!» — молнией пронеслась в голове индейца мысль…
— Хой! Стой! — воткнул Куч с такой невероятной силой свой шест обугленным концом в снег, что свалил с ног всю упряжку и без оглядки на собак кинулся к подозрительному намету.
Из-за снежного увала грянул выстрел. На голове Куча был лисий колпак. Пуля вырвала клок лисьей шерсти. Еще мгновение — Куч прыгнул и сбил с ног выскочившего к нему с ножом в руках рослого желтолицего человека с расшитым голубой татуировкой лицом.
Несколько минут спустя Куч бросил перед Шелиховым нападающего, со сломанной рукой, и подобранное в снегу старинное казачье кремневое ружье.
— Вытащи… ратицу вытащи… мне несподручно… потом спросим, что за человек и зачем… убить хотел, — сквозь зубы ронял слова Шелихов, сильно страдая от раневой боли. — Ламут! — кивнул он на лежащего в снегу человека.
Нападающий, видимо, был очень силен. Копье, брошенное в спину Шелихова из-за снежного увала на расстоянии в тридцать сажен, уже на излете попало в бедро и, пробив меховую одежду, глубоко впилось в мякоть.
Закусив губу, Шелихов терпеливо ждал, пока Куч вытащит зазубренный наконечник копья, сделанный из рыбьей кости. Куч несколько раз повернул наконечник в разные стороны и вытащил. Потом по указанию Шелихова залил рану спиртом и присыпал порохом. Лежа в снегу, пленник молча и даже с интересом глядел на происходившую операцию. Свою судьбу он считал, по-видимому, решенной: смерть!
— Зачем убить хотел? — спросил Шелихов, подкрепившись после окончания операции глотком спирта. — Что худого мы тебе сделали?
— Собак взяли, рыбу взяли, жену взяли, — неохотно ответил ламут.
— Мы? Что ты на нас клепаешь, собачий сын!», Кто взял?
— Казак Алешка…
Шелихов знал, как часто насильничают казаки и служилые сибирские люди над беззащитным населением Охотского прибрежья, и понял, что он стал случайной жертвой мести доведенного до отчаяния ламута. Мысли Шелихова невольно перенеслись к Америке, Там он с неумолимой строгостью наказывал такие покушения диких на русских, а кто знает, не были ли они доведены до отчаяния буйными «алешками» из его собственной ватаги. Припомнил и задумался…
— Зарезать? — вынул Куч сверкающий нож, по-своему поняв задумчивость и строгое лицо хозяина.
— Нет, отпусти дурака… Ратицей кидаться не будет: руку ты ему сломал, а ружье, от греха подальше, заберем…
Куч заботливо уложил морехода на нарты и, каюря за двоих, снялся с места, не задумываясь над дальностью и трудностью пути до неведомого Охотска.
Зимние муссоны над Охотским морем, неумолимо врывающиеся на побережье с холодного Верхоянского нагорья, проносясь многодневными бурями над беззащитной снежной пустыней, делали дорогу в этом краю почти непроходимой.
За время общения с русскими в уме Куча сложилось понятие об измерении расстояния числом, но одолеть хитрую науку русских Куч все же еще не мог: верста — это много, очень много шагов… Верста — это живое… живая… Летом в путь от восхода до заката солнца по знакомой местности укладывается много верст, случается — пройдешь пять, а то и семь раз столько, сколько пальцев на обеих руках… «А вот теперь, сейчас, сколько этих русских верст и простых индейских шагов надо положить, чтобы дотащить
