К счастью, холодная вода ручья, образованного многочисленными родниками, стекающими со склонов оврага, быстро привела её в чувство. Девушка застонала.
– Кто они? На тебя напали? – Весёлое занятие – возиться с девушкой в шоке, возможно, после изнасилования.
– Только что бомбили, – прошептала девушка, – а сейчас тихо. Меня контузило?
– Кто бомбил? Кого? – Тут уже растерялся я.
Девушка посмотрела на меня как-то странно, как на психа. Наконец прошептала:
– Немцы, только что.
– Какие немцы? Кого бомбили? – Я ничего не понимал.
– Нас бомбили, фугасками. Я в овраг побежала, упала. Очнулась – а тут тихо. Они давно улетели?
Хм, я посмотрел на девушку так же, как вы смотрели на меня, когда я начал свою историю, – как на сумасшедшую. И начал говорить медленно, мягко, внушительно:
– Немцы улетели тридцать лет назад и больше не прилетят. Война закончилась, бояться нечего. Скажи, как тебя зовут, где ты живёшь, и я отведу тебя домой.
Девушка смотрела мне в глаза непередаваемым взглядом. Потом медленно, с трудом прошептала:
– Почему тридцать лет назад? Ты шпион?! Что?! Где я?! – И снова стиснула голову руками. – Что ты врёшь?! Где я?!
Короче, обмороки вот-вот должны были смениться истерикой.
И тут меня осенило.
Я быстро вытащил из кармана банкноты, сунул ей под нос.
– Вот, смотри, – советские деньги. Вот Ленин, вот СССР, вот герб.
Девушка перестала кричать, осторожно взяла красный червонец, поднесла к глазам. Долго смотрела на банкноту.
Видимо, профиль вождя мирового пролетариата её несколько успокоил, но она всё же прошептала:
– Это не наши деньги.
– Как не наши! – Я даже рассердился. – Вот Ленин, герб, СССР. Смотри внимательней!
– Вот наши. – Девушка достала из кармашка кофты мятую синюю бумажку, посмотрела на неё, потом на мой червонец – и снова упала в обморок.
Тут до меня начало медленно доходить. Я взял её синюю бумажку. На купюре красовался лётчик и надпись: 'Пять рублей'. И дата – 1938.
Тут уже дурно стало мне: похоже, девушка была подругой по несчастью, только вместо прошлого сиганула в будущее: из сентября 1941 года на тридцать лет вперёд. Красота!
В общем, откачал я её во второй раз и медленно, спокойно объяснил, куда она попала. Н-да, очень медленно: девушка постоянно впадала в ступор, одно и то же приходилось повторять по нескольку раз, делать паузы, успокаивать, пока она кое-как, с трудом, но осмысляла ситуацию. Наконец девушка приняла происходящее так: её контузило, она проспала летаргическим сном тридцать лет – и вот очнулась. Я поспешил с нею согласиться: для начала и это хорошо. Пока девушка не начала задаваться вопросами, почему за тридцать лет она так и не замёрзла зимой, я решил познакомиться с ней поближе.
– Ладно, всё образуется. Зовут-то тебя как?
– Галина, Галина Соловьёва.
– Хорошо. А я Владимир Сергеевич, учитель. Где ты живёшь?
– Я здесь живу (она понизила голос при слове 'живу'), в Коломенском. С мамой и сестрёнкой. Папа на фронте.
В то время, – да вы, наверное, помните, – в Коломенском, на месте современного парка, тогда ещё стояли старинные двухэтажные деревянные дома, в которых ещё и правда кто-то жил. Хм, как знать, может, её мама и сестра до сих пор живут в одном из этих осколков прошлого. Во всяком случае, дело сдвинулось с мёртвой точки. Ну, думаю, посмотрим дальше.
– Ну, Галина, – как можно бодрее сказал я, – ведите в свой дом: темнеет уже.
Действительно, уже начался ранний сентябрьский вечер, и я подумал, что это к лучшему: меньше будет могущих шокировать девушку видов здорово изменившейся с 1941 года Москвы.
Дошли до домов мы спокойно: видимо, головные боли и шок не давали Галине возможности особенно вглядываться в окружающее. Да и знаете, я давно заметил: есть некий предел шока, после которого новый шок уже как шок не воспринимается, – срабатывает какой-то защитный механизм.
Возле одного из двухэтажных домов Галина остановилась: 'Вот здесь'.
Я всю дорогу готовился к новому тяжёлому разговору с может быть уцелевшими родственниками девушки, твёрдо решив про себя одно: в психушку я её не отдам, а она ей светит, ой как светит.
Владимир Сергеевич замолчал и, осмотревшись по сторонам, предложил:
– Может быть, я продолжу эту историю завтра, а то в нашем времени тоже уже темнеет?
Я, конечно, возражать не стал.
На моих донках не было ни одной поклёвки, чему я даже был рад, поскольку возня с рыбой не отвлекала от удивительного рассказа банкира.
Придя домой, я сопоставил все полученные от Владимира Сергеевича сведения, и что получилось: он до сих пор живёт на Большой Филёвской в квартире, якобы предоставленной ему КГБ. Тут всё сходится, но, чёрт побери, почему он всё же выглядит не на положенные семьдесят семь, а максимум на шестьдесят?
Не найдя ответа, я погрузился в чтение какой-то заумной книги о теории перемещения во времени по методу 'кротовьих нор' и вскорости, постоянно отвлекаясь на размышления о моём загадочном собеседнике, заснул.
ВЕЧЕР ШЕСТОЙ
И на этот раз я намеренно зарядил все свои донки оставшимися живцами, чтобы не отвлекаться по пустякам. Владимир Сергеевич, в свою очередь, поставил свои и, как обычно, подсев поближе, продолжил свою историю.
– Девушка постучала в дверь своей квартиры (это была коммуналка). Долго никто не открывал. Наконец щёлкнул замок, и древняя старушка, высунув голову, спросила:
– Кого вам?
– Прасковья Ивановна дома? – запинаясь и страшно бледнея, спросила Галина.
Старушка присвистнула:
– Эк хватила, девушка! Семь лет как отсюда переехала.
– Куда? – Галину аж трясло.
– В Печатники, в новостройки. А вам что?
– А Света… с ней?
– Светка замуж вышла, двадцать лет уже. То ли на Песчаной у мужа прописана.
– А адрес у ма… у Прасковьи Ивановны какой?
– Не помню, дочка. Паша приезжала раньше, пока не разболелась совсем – с ногами у неё что-то. Говорила, хорошо всё в новостройках, адрес оставляла, но я то ли сослепу потеряла бумажку.
– А кто может адрес её знать?
– В ЖЭКе спроси, девушка, может, подскажут. Или в справочной. Да что ты всё спрашиваешь? Ты кто ей?
Старушке, несмотря на, видимо, природное добродушие, всё-таки такие расспросы на ночь глядя стали казаться подозрительными.
– Жила я здесь раньше, – отрешённо прошептала Галина.
