– Рамин подхватил неведомую хворь. Заговариваться стал, разум утратил. Не могу взять его в Полоцк и сотню его оставить без присмотра не могу. Забирай людей Рамина, молодец, отныне ты им сотник. Богам и мне так угодно!
Изображая огорчение из-за болезни старого сотника, Егоша покорно склонил голову, но, вспомнив его растерянное лицо, перепуганные глаза, то, как потешно катился вой под напором Блазня, не удержал улыбки. Хорошо, хоть никто ее не заметил. Почти никто. Только Варяжко.
ГЛАВА 12
Рамину было худо. Он молчал, не жаловался, но, едва увидев серое, будто высохшее за ночь лицо друга, Варяжко почуял – с Рамином стряслась беда. От его пустого взора пересохло горло и голова пошла кругом.
– Кто?! Скажи – кто сделал это с тобой?! – опустившись на лавку рядом с другом, нарочитый затряс его за сгорбленные плечи. Голова Рамина покачивалась в такт толчкам, руки бесполезным грузом лежали на коленях. На миг его рот приоткрылся:
– Я очень хвораю…
Варяжко не поверил. Все знали, как крепок и могуч был старый сотник. Сокрушить его не могла ни одна хворь. Даже весенняя лихорадка не осмелилась бы вползти в его не по годам сильное и здоровое тело. Те, кто бывали с ним в сражениях, рассказывали о том, как израненный, облитый кровью Рамин не бросал свой меч до тех пор, пока не падал мертвым последний враг.
– Это Выродок?! Скажи – это сделал Выродок? Варяжко недаром вспомнил о болотнике – все утро ему не давала покоя та странная насмешливо-презрительная улыбка, которая всего на мгновение скривила губы гридня на княжьем Совете. Парень не просто радовался своей удаче – он смеялся над чем-то ведомым лишь ему одному. А может, еще и Рамину… Но сотник молчал. Нарочитый отпустил его плечи и, задыхаясь от бессилия, сжал кулаки:
– Убью гада!
– Нельзя, – тихо шепнул Рамин.
– Почему?
Старый вой покосился на дверь, приложил к губам палец. Варяжко замолчал.
В горницу вошла одна из дочерей Рамина – Нестера, поставила перед нарочитым корец с сурьей и блюдо с пирогами.
– Дочку бы замуж отдать, а там и помереть можно – умильно взирая на девку, мечтательно сказал Рамин. Та зарделась и вдруг, всхлипнув, выскочила из горницы. Если бы Варяжко мог вот так – пустить слезу и забыть обо всем… Но он не мог. Не умел.
Рамин дождался, пока затихли торопливые девичьи шаги, а затем наставительно поднял вверх указательный палец:
– Не говори о нем. Он все слышит…
– Кто? – удивился Варяжко.
– Он. Колдун! Великий колдун!
Варяжко отшатнулся. Рамин сошел с ума! Словно прочитав его мысли, старик застонал, сдавил руками голову и согнулся, чуть не падая с лавки:
– Он пинал меня, как дети пинают по дороге камушки. Мне было больно… И страшно. Очень-очень страшно. Я видел его настоящее лицо. Я познал страх. Я больше не воин.
– Рамин! Ты воин! – закричал Варяжко. – Я не видел лучших бойцов. Кого же ты боишься? Чем он тебя напугал?
Рамин открыл рот и уже хотел было что-то вымолвить, но вдруг шарахнулся в сторону, вжался в угол:
– Нет! Не могу! Он услышит… Убьет… Он очень силен. А ты не мучь меня, уходи. Кто видел лицо страха, тому уже не дано видеть сияние золотого, зовущего в бой шлема Перунницы. Я больше не воин…
– Уходи. – Рядом бесшумно появилась Нестера. Крепкое тело, черные брови, смуглая кожа. В отца уродилась… Когда-то и он был таким – ярким, красивым, решительным. А теперь ничего не осталось – только раздавленный страхом и старостью старик.
– Я убью Выродка! – выкрикнул нарочитый и, вырвавшись из рук Нестеры, метнулся прочь из последнего прибежища своего старого друга.
Девушка подошла к отцу, обняла его за шею:
– Успокойся, отец… Все ушли…
И тогда Рамин заплакал. Громко, навзрыд, с диким волчьим подвыванием. Выливались скопленные долгими годами слезы, освобождали усталую душу. Дочь гладила его по седой голове, убаюкивала, словно ребенка:
– Ничего, отец, ничего… Все пройдет… Все…
Слезы Рамина падали на девичье плечо, мочили белую исподницу. Где еще плакать старому рубаке, как не на дочернем плече?
А Варяжко не плакал. Летел по улице, сшибая встречных и до боли сдавливая в потной ладони рукоять меча. Он хорошо знал, где искать Выродка. Вот найдет, и тогда вместе с черной душой болотника улетят прочь из Киева злоба и горе, коварство и подлость…
Чей-то жеребец заступил нарочитому путь. Тот цыкнул, ткнул ленивую скотину в гладкий бок.
– Эй, нарочитый! – С жеребца ловко соскочил Блуд. – Не обижай коня! Я его нарочно у тебя на пути поставил. Нужен ты мне.
Варяжко закусил губу.
– Чего ж я тебе так понадобился? – огрызнулся, уже понимая, что уйти без разговора не сможет. Если воевода чего-то хотел, то цеплялся не хуже репейника.
– Пойдем ко мне, там все расскажу. – Блуд подхватил одной рукой коня под уздцы, а другой намертво впился в Варяжкин локоть.
Нарочитый вывернулся:
– У меня дело есть. Потом приду.
– А может, я с тобой как раз об этом деле потолковать хочу? – загадочно ухмыльнулся Блуд.
Варяжко остановился. Дело? У него с Блудом? Такая нелепица ему и во сне присниться не могла!
– Пойдем, пойдем, – настойчиво повторил тот. – Чай, враг у нас всех нынче один.
– Враг? – Варяжко недоуменно захлопал глазами и, боясь поверить догадке, прошептал: – Выродок?
– А кто ж еще? – Воевода гостеприимно распахнул ворота. Учуяв привычный запах, жеребец взбрыкнул передними ногами и, гулко колотя копытами, побежал к конюшне.
В горнице их уже ждали. За широким дубовым столом сидели пятеро – Фарлаф, Горыня, Дубрень, Помежа и Ситень. Варяжко знал всех. Не понаслышке знал. Помежа и Ситень из всех киевских бояр выделялись богатством и сметкой. Люди поговаривали, будто счетные палочки Помежи так длинны, что из них можно сложить переправу через Непру. И если, отдавая долг, одни укорачивали их, то тут же появлялись другие должники, и палочки вновь вырастали. Однажды Варяжко сам брал у Помежи деньги, но потом зарекся. Слишком жаден оказался боярин. Одалживал в березозол куну, а в сечень требовал вернуть уже две.
Рядом с боярами громоздился на лавке Горыня – могучий и грозный воевода из древлян. Он уже с добрый десяток лет командовал сторожевой сотней, и зачастую его слово значило больше, чем слово самого Блуда.
С другой стороны стола небрежно развалился Фарлаф. Когда-то он был свободным ярлом, имел свою дружину и нанимался к тем князьям, которым были нужны его сила и мужество. Однажды бродяга-урманин со своим вольным хирдом остановился в Киеве да так здесь и остался. Ярополк был щедр с верными людьми как в дни войны, так и в дни мира. Фарлаф оказался верным.
О подпирающем урманина плечом Дубрене и говорить было не надо – при одном упоминании его имени глаза молодщих дружинников загорались восторгом, а сотники уважительно склоняли головы.
Он-то и нарушил молчание:
– Садись, нарочитый. Разговор будет не короток. Варяжко сел рядом с хмурым, точно грозовая туча, Фарлафом. Блуд встал во главе стола, обвел всех тяжелым взглядом:
– Прежде чем начну говорить, поклянитесь именем могучего Перуна, что ничто сказанное не вылетит из
