Васька.
Уперев руки в боки, нарочито громко хохотала Мастраша Редькина. Она полагала, что если станет так потешаться над другими, то никому уж не придёт в голову, что над ней самой только что обидно насмеялись…
Стёпа поднял локоть, как бы защищаясь от удара, и зашептал, показывая глазами на боковой переулок:
— Не пойдём через них, айда свернём сюда, — и, не дожидаясь ответа, бросился бежать.
Костя, выставив подбородок с упрямыми буграми у рта и сильно нахмурившись, зашагал, не сворачивая, по знакомым улицам. Всё так же сердито хмурясь, толкнул свою калитку и, только очутившись перед крыльцом, ошеломлённо остановился: дома!
Вынырнул откуда-то Репей, гавкнул, но тут же узнал Костю и закружился вокруг него, захлёбываясь визгом.
— Репеюшко, Репеюшко, ну здравствуй, что ли, ну здравствуй, Репеюшко! — почему-то шёпотом говорил Костя и всё поворачивался вслед за псом, всё оттягивал секунду, когда надо подняться на крыльцо.
Почти год назад нанёс сын матери горькую обиду: ушёл в чужие края, не спросясь, покинул мать, не простившись. Ей бы сердиться сейчас, а она опустилась на лавку и от слёз слова сказать не может.
Костя раньше не замечал, что у матери такое худое и морщинистое лицо. Или оно так изменилось за его отсутствие?
А на кухне всё осталось прежним: мамины иконы, висячий шкафчик с посудой, широкий стол с лавками, прялка, горшки, ухваты. Гвоздь, на котором висел обычно отцов полушубок, пуст. И большой кожаной сумки с инструментами и лекарствами нет на крюке у двери. Давно ли, далеко ли уехал отец, скоро ли вернётся, спросить почему-то боязно…
Что после изнурительной дороги может быть лучше, чем русская баня? Да ещё если всласть попариться душистым веником на том самом полке, на который тебя ещё маленьким подсаживали, когда сам взбираться не умел.
Распаренный, в чистом белье, пахнущем материным сундуком, возвращается Костя в дом, добродушно здороваясь с двором, с берёзой, с синим небом. Но, войдя на кухню, замирает у порога. У стола, спиной к двери, сидит отец.
— Здравствуйте, батя, — внезапно осевшим голосом говорит Костя.
Отец не пошевелился, будто не слышит. Костя постоял молча, потом, опустив голову, тихо пошёл в свою боковушку. Так и просидел на койке, на лоскутном своём одеяле до самого вечера, пока мать не позвала ужинать.
Сел, как всегда сиживал, против отца. Молчали. Только мать тревожно взглядывала то на одного, то на другого. Молча съели кашу. Мать подала овсяный кисель с постным маслом, который Костя любил. Всегда, бывало, просил ещё подложить, а сейчас даже не заметил вкуса.
Хоть бы отлупил, что ли, тоскливо думал Костя. Только бы не томил, не глядел как на пустое место…
Егора Михайловича, как ни странно, мучили похожие думы. Оттягать бы парня хорошенько, чтоб запомнил да впредь не своевольничал. Так ведь большой уж. А характер разве битьём переломишь. Его, байковский, характер у сына — самостоятельный и непокорный. И мать тоже, если что задумает… Откуда ж сыну покорности, взять? Хорошо, домой живым вернулся. А время нынче такое крутое — без характера не устоять.
Медленно думает свою думу отец, а молчание всё сгущается. Наконец Егор Михайлович сказал так, будто всё главное уже переговорено:
— А ты большой вырос! Ну-кось, подойди поближе…
Федя Поклонов отправился домой в развесёлом настроении. Зашёл на кухню, заглянул в залу: может, новая работница Грунька Терентьева полы скребёт или прибирается. Нет! Вышел во двор. Груня несла дрова в дом, большую, тяжёлую охапку. Верхние поленья закрывали ей чуть ли не всё лицо. Шла она немного согнувшись, мелким, семенящим шагом. Федька встал у неё на пути.
Груня очень боялась Федьки. Когда поступала в дом к Поклоновым, больше всего опасалась не справиться с тяжёлой работой. А оказалось, Федькины издёвки стерпеть ещё труднее. Сейчас она в испуге ждала, какой подвох на этот раз придумал хозяйский сынок.
— Пусти, что ли.
— А куда тебе торопиться? Жених, однако, только в лес пошёл лыко драть на лапти.
— Какой ещё жених? — Дрова так и тянут вниз, трудно удержать.
— А какой же ещё у тебя? Какая сама, такой и жених. Знамо, Коська Байков! Гы-гы!
— Чего плетёшь? Пусти, тяжело…
— А ты брось. Вот эдак!
От Фединого толчка ослабевшие Грунины руки разжались, и тяжёлые дрова больно ударили по ногам, рассыпались по влажному снегу.
Слёзы выступили на глазах у Груни.
— У… бессовестный! Наел рожу-то! — Красные, в цыпках Грунины руки проворно собирают рассыпанные дрова. — Костя вернётся при крестах и медалях! Небось тогда не будешь про него вякать!
— Во-во! В медалях! Говорю тебе, в лес попрыгал лыко драть. В одном лапте.
Федька доволен. Теперь долго будет похохатывать, вспоминая, как ошарашил Груньку- работницу.
На следующий день Костя праздновал первое утро в родительском доме. Он с наслаждением уминал блины, которые мать сбрасывала ему в миску прямо с раскалённой сковородки, и беспечно поглядывал в окно. Глядь — мимо прошла Груня Терентьева. На плечах коромысло с пустыми вёдрами, а сама смотрит на байковские окна…
— Ма, где-то у нас санки с бадейкой? Я воды для скотины навожу! — крикнул Костя и сорвался, на ходу дожёвывая блин и надевая полушубок.
— Наскучался, знать, по домашней работе, — улыбнулась мать, подошла к окошку, чтоб поглядеть вслед сыну, и увидела Груню, которая как-то особенно медленно шла, покачивая коромыслом с пустыми вёдрами.
Мать растерянно оглянулась на дверь, захлопнутую Костей. «Вон оно что»… Груня эта у Поклоновых теперь батрачит. От поклоновского двора к колодцу прямей ходят. Сюда-то вовсе незачем… Вспомнилось, как эта девочка однажды сидела у них на крыльце, освещённая закатным солнцем, и как весёлой птицей вспорхнула, обрадовавшись какой-то пустяковине, тому, как шаль обвязывать. «Вон оно что… Растут дети- то…»
Он мог бы её догнать в одну минуту. Она так медленно шла, а его так и подмывало броситься бегом. Но он нарочно сдерживал шаги, в радостном волнении рассматривал её.
Застиранный платочек, шубейка с чужого плеча, пимы большущие, подшиты да латаны… А идёт пряменько, вёдра не шелохнутся… Знает или не знает, что он сзади идёт? Костя встряхивает верёвку от санок, погромыхивает бадейкой. Груня не оборачивается. Навстречу попадается Фрол Затомилин.
— Здравствуй, дядя Фрол!
— А-а, паря, здорово. Давно, однако, не видал тебя.
— Да я только вернулся!
Костя не говорит эти слова, а выкрикивает, будто дядя Фрол глухой. Далеко слышно Костю, но Груня не оборачивается. Вот сейчас она остановится у колодца, они встретятся, и он ей скажет… А что он ей скажет?
Груня уже успевает налить воды в оба ведра, когда подходит со своими санками Костя.
— Здравствуй, Груня!
— Здравствуй.
— Ну, здравствуй, что ли.
— Здравствуй, да не засти. Давно вернулся?
