здесь кончат.
Костя зашагал дальше молча, угрюмо глядя себе под ноги. Стёпа проводил его до самого двора и сразу потащил в сарай.
Только здесь, разглядывая пустую корзину с прогрызенной дырой и намелко истерзанные лубки, заметил тревогу на лице товарища. По-своему понимая причину, сказал ободряюще:
— Заяц — это ж такая скотина, она ж дома никак держаться не хочет! Стоит из-за него так расстраиваться… Слышь, Костя? Чего ты на меня смотришь, будто век не видал?
— Правда, давно не видал, вот гляжу, — отвечал Костя. — Я хочу спросить у тебя, Стёпа… Стёп, дай ключи от сборни.
— Клю-клю-ч-чи?! — Стёпка поперхнулся. — Ты в разуме?
Костя молча смотрел на него в упор, и Стёпа, будто глухому, повторил:
— Ты в разуме? Там же часовой…
— Ну и что — часовой! Были бы ключи.
— А-га-а… О! — Похоже, Стёпа даже обрадовался тому, что вспомнил. — О, так ключи ж унтер взял, а ты у меня спрашиваешь. Я ж тебе сразу сказал — у унтера они. Откуда ж у меня?
— У вас запасный дома был. Помнишь, мы однова открывали, когда твой батька куда-то с ключами уехал.
— И тем ключом ты бы что сделал? Часовой же с ружьём, дура! Игрушки тебе? Знаешь, что за это было бы? Какой нашёлся, за чужого дядю… — Стёпа даже отодвинулся от Кости, отсел подальше на метёном полу сарая.
Костя растерялся. С того момента, как он услышал про арестованных, у него была только одна мысль — как их освободить. КАК? То, что кому-то, например Стёпе, надо ещё ДОКАЗЫВАТЬ, что это НУЖНО, Косте и в голову не приходило.
— Думаешь, мне не жалко? — снова затянул Стёпа. — Я тебе сам говорил — куда бы нибудь деться, чтобы утром смотреть не заставили на казнь. Тогда, после дяди Мирона, три ночи спать не мог, аж кричал.
— Говоришь — «из-за чужого дяди». Но они же партизаны, они за бедных. «Мир хижинам, война дворцам!» — забыл, как сам же здоровался? Ленина же слова! — пытался Костя втолковать Стёпке такое простое и понятное, чего тот почему-то никак не понимал. — Эти партизаны — они же всё равно как тот комиссар, что на Украине бандюги повесили. Или если б ты узнал, что хороший человек попался пану Мишке в лапы, подумал бы, что надо как-то выручать? А ведь унтер с солдатами — он как пан Мишка!
— А я что, свят дух, что ли? Или ты свят дух — выручать? А когда хочешь про Украину, так про те дела говорят, что не лезли бы люди панское добро отбирать да делить, так и пан Мишка ничего бы никому не делал. Ему небось тоже обидно…
— Кому, пану Мишке?
— А этим кто велел Поклонова убивать?
— Через него каратели в село приходили. Он позвал.
— Ключа запасного давно нет, а хоша бы и тут был, — Стёпка показал на раскрытую ладонь, — и то бы не дал. Кабы ж там часового не было. А так… Они, солдаты, такую выручку покажут… Ты думаешь, мне не жалко этих дядек? Мне всех жалко. Я ещё с Украины перепужанный. А сегодня аж молился, чтоб их здесь не казнили, увезли куда, хоть в волость. Ох, и страшно, Коська!
Это был всё тот же Стёпка, что и раньше. Так же, как и раньше, в минуты волнения лицо его побледнело и сжалось в кулачок, и на нём, как крапинки на сорочьем лице, густо обозначились такие знакомые конопушки. Глаза обострённо и быстро перебегали с предмета на предмет. Глаза Стёпы, о которых Костя не раз, смеясь, говорил, что они бегают, как всполошённые мышата… И всё-таки перед Костей сидел совсем чужой парень. Лишь обличье Стёпкино. Теперь Костя думал только об одном: как бы не надавать бывшему другу горячих и поскорее его спровадить.
— Эх-ха, что-то спа-ать захотелось, — старательно зевая, сказал Костя. — Да ну их всех. Они — мужики, сами об себе не думали, а мы что — пацаны. Сейчас завалюсь спать, а завтра чем свет на заимку, и пропади они — и солдаты и партизаны.
Стёпка ушёл.
Костя с ненавистью смотрел ему вслед. «Хоть бы увезли», говорит. Хоть бы увезли и там где-то измывались над людьми, лишь бы он, перепужанный Стёпка, не видал. У-у, жаба!
Но время идёт, надо что-то делать. Срочно сообщить в отряд? А что, если партизан ночью увезут? Или, может, дяди Петра уже живого нет?.. Как же ехать в отряд, ничего не узнавши?
— Сынок, ты далеко? Горшок с кашей давно из печи вынутый стынет.
— Я погуляю маленько, мама.
Пошёл, гармонь через плечо. Надеялся — с нею скорее пристанет кто-нибудь на улице, остановиться можно, покалякать, послушать…
На улице народу оказалось мало. Костя поймал удивлённый взгляд встретившейся женщины, брошенный на его гармонь, — не ко времени музыка. Впереди мелькнула знакомая фигура: Гараська Самарцев переходил улицу. Костя прибавил шагу, чтобы догнать, но заколебался и остановился в нерешительности: а ну как и Гараська заговорит так же, как Стёпка? Холодным, недобрым взглядом проводив товарища, Костя пошёл дальше, напрямик к сборне.
Сколько раз позже, во времена более спокойные и счастливые, люди, гораздо более взрослые, чем Костя, также в трудные минуты своей жизни недобро и холодно отталкивали самых близких, тех, кто мог быть верным до самой смерти. Как осудить Костю, которому первая измена заслонила глаза?
В близком соседстве от сборни — дом целовальника. Широкое, зашарканное крыльцо выходит прямо на улицу. Костя уже прошёл было мимо, как его окликнули. Обернулся — Ваньша! Бережно, боясь поскользнуться на ступеньках крыльца, он тащил полное ведро квашеной капусты.
— Костя! Эть ты, паря! Я тебя сколь не видал!
Ваньша широко улыбался, маленькие его глазки светились, он смешно тряс в воздухе ведром, не зная, то ли поставить его на землю, чтобы поздороваться с Костей, то ли нести дальше. Рассол сплеснулся Ваньше на штаны, остро пахнуло крепким духом свежепроквашенной капусты.
— Здорово! Куда это ты тащишь?
— Да солдаты стали у Сысоевых. Капусты, вишь, им надо, а хозяева свою ещё не рубили.
— Какие солдаты? — простодушно удивился Костя. — Я и не знал, что в селе у нас опять солдаты…
Ваньша, на этот раз прочно поставив ведро у ног, обстоятельно повторил то, что уже рассказал Степан. Он утром в окно увидел, как встретилась с конвоем Матрёна Поклонова, и выскочил послушать. К тому, что уже Костя знал, Ваньша всё-таки добавил кое-что: днём унтер с двумя солдатами ещё раз приходил в сборню. И с ними был Федька Поклонов.
— Ох и били они тех партизанов, ох и били! Федька ка-ак развернётся, ка-ак вдарит! Ну и здоров паря, что те бык Ерёмка! Уж его унтер еле оттащил. «А то, говорит, прикончишь, а ещё офицер не приехал. До утра, говорит, обожди». Теперь-то уж и офицер прискакал. Конь под ним, знашь-ка, огненный — весь как есть рыжий, грива светлая, ну те, вся в косы заплетённая. У них стал офицер, у Поклоновых же.
Ваньшины глазки блестели одинаковым восторгом, когда он расписывал, как Федька мордовал дядю Петра, и когда объяснял, как заплетена грива у офицерского коня. Костя слушал с глухой тоской, с трудом удерживаясь от того, Чтобы не показать узкоголовому Ваньше свою собственную силу. Как можно равнодушнее протянул:
— Надо же, сколько делов! А я ничего не слышал. Дай себе, думаю, похожу, давно ребят не видал. Взял вот гармошку…
— Слышь, Костя, обожди ты меня маленько. Я капусту снесу, а то каб не рассерчали, мигом вернусь, потом покажи ты мне играть. Вон ведь ещё когда сулил поучить, когда ещё я чинил её.
— Недосуг, Ваньша.
— Сам гулять, а сам — недосуг.
— Да я ненадолго вышел-то. Ну да ладно. Неси давай капусту, пошли.
Дом Сысоевых — первый от сборни. Вот рядом сборненское крыльцо, на нём часовой стоит, на винтовку, как на палку, опирается. Пока Ваньша со своим ведром скрывается в сысоевском доме, Костя ждёт
