Хоть и горько было у меня на душе, а улыбнулся.
Наверное, болотникам так будет легче… Пусть не воскресил Чужак Бегуна, но избавил их от ноющей, рвущей сердце тоски…
– Опять не веришь? – Волх отвернулся от меня, поднял с земли брошенный Эриком меч. – А ведь знаешь – я врать не смею…
Я о том и забыл совсем! Но почему не мог поверить? Болотники и ньяр не сомневались в силе волха, в чудесах, что он творил, почему же я верить не хотел? Ни в кромку, ни в чудеса, ни в богов? Да я и в людей не верил…
Мимо метнулась жалкая всклокоченная баба, упала под ноги Чужаку:
– Убей меня! Не могу жить простой ведогонкой! Не могу без силы! Убей!
Волховка?! Где же ее стать? Где былое величие? Чужак поднял ее, смахнул ласково с заплаканного лица налипший снег:
– Нет, сестра. Ты сама такую муку выбрала.
– Я не хотела! – зашлась она в крике. Верно говорила Кутиха – когда руки-ноги режут, и то не так убиваются. – Я не знала, что он слитый! Ты обманул меня! Все обманули!
Чужак поморщился:
– Ты много лет теряла свою силу, сестра. Потому и не почуяла в чужом ведогоне человечий дух. Не проси меня о смерти. Я и драться с тобой теперь не могу.
Ошалев от горя, волховка бросилась к ньяру, вцепилась белыми пальцами в его пояс:
– Ты ненавидишь меня! Убей же!
– Нет, – отвернулся тот.
Она, тихонько подвывая, устремила на меня безумные глаза, попробовала обольстительно усмехнуться, но выдавила лишь жалкую улыбку:
– Ты любил меня, Олег. Убей же ради этой любви… Вспомни, как я ласкала тебя! Убей меня, пока другой ведогон не изведал таких же ласк!
Была бы она прежней – убил, и рука не дрогнула бы, а это жалкое создание не мог… Не хотел. Оно и без того было мертвее мертвого…
Волховка упала ничком, скорчилась в рыданиях. Незнати, которые уже поющего дерева наслушались, проходили мимо нее, но ни на Княгиню бывшую, ни на ньяра не смотрели. Боги указали свою волю, склонили над одним телом и волха, и ведогона, и ньяра – знать, и жить им отныне в мире…
Эрик забрал из руки волха свой меч, повесил его на пояс. Глаза у него были припухшие и замутненные, будто после медовой братины, да только не медовой – горькой была та братина, что его взор замутила…
Подошли Лис с Медведем. Оба строгие, молчаливые… Оба избегали на мертвого Бегуна смотреть – верить хотели, будто живет он в дереве могучем… Чужак все же глянул на него, вымолвил, будто через силу, повернувшись к волховке:
– Положи тело под корнями этого дерева, сестра, да стереги его, как свою власть стерегла. Моли его о прощении. Может, когда-нибудь он услышит, и сила вернется к тебе…
Волховка подняла опухшее лицо, поспешно закивала.
– Нам надо спешить. – Чужак обежал глазами поляну.
Одни незнати еще толкались возле дуба, другие – стояли поодаль, дожидаясь своей очереди, а третьи – малыми ватажками, со спорами и пересудами, тянулись к городищу, к оставленному без присмотра хозяйству. Чужак поежился, запахнул полушубок:
– Третье, последнее время близко…
– Я готов. – Эрик силился держаться прямо, не хотел выказывать усталости. – Скажи, куда идти только? Где Ядуна искать?
Где? Может, верный прихвостень Бессмертного знает? Тот, что на нас в Шамахане налетал да петухом молодым кукарекал?
Я поискал среди оставшихся неказистого мужичонку.
– Он знает, – ткнул пальцем в знакомую щуплую фигурку.
– И я знаю, – буркнул Чужак.
Лис удивленно поднял на него потемневшие от горя глаза:
– Откуда?
– Хороший охотник своего зверя особым нюхом чует. Тебе ли о том не знать?
Лис хмыкнул:
– Веди, коли так…
Я махнул им рукой, чтоб шли – не ждали, а сам поддался непонятной тяге, подбежал к дубу, прижался щекой к холодной жесткой коре.
– Тук-тук, тук-тук… – стучало дерево.
– Прощай, Бегун… – шепнул я и вдруг услышал идущий из самой древесной сердцевины знакомый голос:
– Мне по девкам не гулять, не гулять. Мне не сеять, не пахать, не пахать…
Бегун?! Нет! Быть этого не может! Просто очень уж хочется, чтоб было… Я наклонился к бездвижному телу, коснулся пальцами холодного лба, повторил:
– Прощай, Бегун.
И побежал догонять своих… А из оставленного дерева стонал-пел голос родича, прощался со мной навеки:
– Мне и деток не растить, не растить. Мне и дома не сложить, не сложить…
ВАССА
Откуда они взялись? Сперва показалось мне – застит глаза неожиданно взметнувшаяся поземка, а потом разглядела явно – бежали мне наперерез темные фигуры, стремились заградить путь к Семикрестку.
– Васса!
Голос, который уж и не чаяла услышать, прорвал тишину, остановил, будто невидимую стену предо мной воздвиг. Невыносимо захотелось, прежде чем шагнуть в темноту вечную, хоть один раз еще поглядеть в родные глаза и запомнить их нежную зелень. Почти почуяла на своем теле крепкие руки, что всегда гнали прочь страхи и сомнения…
– Беги! – Ядун толкнул меня в спину. – Беги! Как ступишь в Семикресток, выкликни имя Триглава – и все кончится!
Я вспомнила несчастную Жмару. Словно живая встала она передо мной, качнула головой, с Ядуном соглашаясь. Вспомнила пятно крови на исчерченной рунами телятине… Договор… Выполню его, и Эрик будет жить!
Ринулась вперед, к темной прогалине в снегу, где сходились витыми змеями и вновь разбегались семь дорог…
– Васса!
Эрик! Быстро бежал, словно видел впереди мою смерть и хотел удержать меня. Не ведал, что в смерти моей – жизнь его…
– Уходи! – Кричать сил не было, а все же собрала, какие оставались, выкликнула сквозь слезы: – Уходи прочь!
Оборвалось сердце, кануло в темноту, когда увидела, как споткнулся он, замер на месте растерянно…
Слезы смешивались с летящим в лицо снегом, мокрыми дорожками текли на дрожащие губы. Убеждала себя… Убеждала… Твердила, будто околдованная:
– Хорошо, что Эрик остановился… Он будет жить…
– Жить без любви и веры? – шептало что-то внутри меня. Не хотело сдаваться, блестело лучиком робким да светлым.
– Легко ли жить без веры? – Ох, хоть и тонок луч, а жжет огнем Даждьбожим! – Может, смерть – лучше?
Нет! Эрик должен жить! Он справится с бедой, обретет новую веру, найдет другую жену – умную,
