Сенека

трудные политические обстоятельства, переломить которые не в силах», не должен терять бдительности. «Не ждите, когда дела отринут вас, – говорит философ, – лучше отриньте их сами». Нам остается лишь засвидетельствовать похвальное постоянство Сенеки и его верность решениям, принятым в самом начале «министерской» карьеры. Так, много лет спустя, когда обстановка на Палатине изменится и он уже не сможет проводить ту политику, которую считал верной, он претворит в жизнь решение, принятое в первые годы политической деятельности. Тогда он обратится к Нерону с просьбой об отставке, а когда ему будет отказано, самовольно удалится от двора и займет такую позицию, за которую в конечном счете поплатится жизнью. Никогда Сенека не стремился удержаться у власти любой ценой. С самого начала он отказался в душе от всего, что привязывает человека к должности.

Могущество, почести, деньги – для него все эти вещи были «безразличны». Иногда какие-то из них оказывались в ряду «предпочтений», иногда становились источником забот, тяжким бременем и платой за кабалу. Современным историкам часто бывает трудно понять сущность этого внутреннего отречения, и тогда они предпочитают говорить о лицемерии. Между тем Сенека оставил нам точные указания, касающиеся той позиции, которую он считал основополагающей для своей внутренней жизни. Ее выражение мы находим, в частности, в его отношении к смерти. Он руководствовался заимствованным у Эпикура наставлением «размышляй о смерти» (meditare mortem), которое подразумевает умение умирать, достигаемое тренировкой, и заключается в том, чтобы в душе принять неизбежность своего ухода. В этом же состоял и один из первых уроков, преподанных Луцилию, которого он приглашал поразмыслить над словами Гераклита о том, что «каждый день равен любому другому дню». Жизнь, так же как богатство и почести, относится к разряду «безразличии», поэтому не следует ни слишком любить ее, ни слишком презирать. Неправильно искать смерти из-за презрения к жизни. Жизнь, как почести, богатство и могущество, всего лишь средство служения другим. Именно такой подход определил стойкость этого друга Сенеки, человека старого и больного, который отказывался положить конец своим страданиям до тех пор, пока оставался полезным близким.

Вот почему мы склонны думать, что и Сенека согласился на порабощение властью, полагая, что окажется «полезным» человеческому роду. Но никогда он не принимал средство за цель и внутренне изначально настроился на худшее.

Сенека у власти

Приглашая Сенеку в наставники к Нерону, Агриппина вовсе не помышляла приобщить сына к философии, считая это занятие малоподходящим для принцепса. Ее выбор пал на Сенеку, потому что она видела в нем человека честного, умеющего складно говорить и в то же время принадлежащего к ее партии. То, что помимо всего прочего он был еще и философом, ее не волновало. Но расчеты Агриппины не оправдались: очень скоро в личности Сенеки взял верх именно философ, а действия советника и правителя оказались подчинены нравственной доктрине. Мы уже убедились, что в трактате «О милосердии» Сенека набросал в общих

чертах учение о власти императора, благодаря чему оказалось возможным совместить реалии жизни с требованиями совести стоика, но в то же время нам известна его решимость не отступать от намеченной линии поведения. Если бы нам удалось найти свидетельства его деятельности в те годы, когда он находился у власти, это имело бы для нас огромное значение. К несчастью, сведения, сообщаемые по этому поводу источниками, весьма туманны. Дион Кассий довольствуется утверждением, что Сенека и Бурр, положив конец притязаниям Агриппины (то есть после дела с армянскими послами), пришли к взаимному согласию «произвести многочисленные изменения в установленном порядке правления, отменив несколько законов и приняв ряд новых», предоставив Нерону беспрепятственно тешить свои низменные инстинкты. Поэтому нам не остается ничего другого, как попытаться восстановить более или менее правдоподобный ход событий, приняв в качестве гипотезы, что политические акции, относящиеся к тому временному промежутку, когда он находился у рычагов власти, и не противоречащие принципам стоического учения, были предприняты по инициативе Сенеки. Пожалуй, мы можем сделать одно уточнение: по нашему мнению, в те годы, когда Сенека давал согласие занять место у властных рычагов, он как никогда раньше и как никогда позже полно ощущал свою близость к идеям Панетия. Поэтому мы будем стараться восстановить искомые соответствия, опираясь прежде всего на труд «Об обязанностях». Сопоставление Сенеки и Цицерона, к которому мы уже прибегали, в данном случае окажется особенно плодотворным.

Внешняя политика

Едва оказавшись в роли члена совета принцепса (consiliит principis), Сенека столкнулся с насущной проблемой внешнеполитического характера. Начались волнения в Армении, которую парфяне пытались в ущерб Риму перетянуть в зону своего влияния. Римскому правительству пришлось предпринимать шаги по выправлению ситуации, внезапно ставшей тревожной. Сенека и Бурр предложили ряд необходимых мер, как военных, так и политических. Во-первых, были произведены оборонные приготовления – усилены легионы, стоявшие в соседних с Арменией провинциях, и послан приказ покоренным царям Агриппе и Антиоху устроить вдоль границы демонстрацию военной силы; во-вторых, по соседству с неспокойными районами посадили двух царьков, традиционно хранивших верность Риму, – Аристобула и Согема из Эмеза. Но, хотя все было исполнено, а через Евфрат даже перекинули мосты, Рим так и не отдал приказ начинать наступление. Римскими войсками командовал Гней Домиций Корбулон, занимавший должность консула-суффекта при Калигуле, по всей видимости, в 39 году, то есть в последний год, когда сестры Калигулы еще сохраняли влияние на принцепса, и до катастрофы с Лепидом. При Клавдии он, вероятно, в 46-м и, что известно точно, в 47 году служил легатом Нижней Германии, где развил бурную деятельность и открыто выражал сожаление, что император запретил ему продвинуться в глубь германских земель. Он пользовался репутацией человека не только чрезвычайно энергичного, но и весьма дисциплинированного. Советники Нерона знали, что ему можно доверить такую задачу, как длительное наблюдение за армянской границей в состоянии полной боевой готовности, – ведь нечто подобное ему приходилось делать и на берегах Рейна. Тацит намекает на еще один, дополнительный мотив, обусловивший назначение Корбулона: своим высоким ростом, величественной статью и блеском красноречия этот человек мог произвести сильнейшее впечатление на противников, которые успели хорошо узнать его еще в то время, когда он служил проконсулом в Азии (в правление Клавдия). Потом его сменил на этой должности М. Юний Силан.

Подобная политика, в которой воинственным было только название, быстро принесла свои плоды. Парфяне сами ушли из Армении. Тацит пишет, что войны удалось избежать, потому что у парфянского царя Вологеса «очень кстати» объявился соперник. Мы склоняемся к мысли, что эта диверсия, подготовленная сыном Вардана, явилась результатом римской интриги, поскольку именно к римлянам обычно обращали взоры все, кто составлял оппозицию правящему монарху. Таким образом, Рим, даже не развязывая войны, добился в Армении того, чего хотел. Одной демонстрации силы хватило, чтобы к ней не прибегать. Слава за успех предприятия досталась человеку, выбор которого одобрил сенат. Сенаторы, повествует Тацит, радовались, что поручили Корбулону миссию по защите Армении, и им казалось, что «отныне уместно отметить его заслуги». Это был пример прямого приложения политики, которую отстаивал Сенека и которая знаменовала собой возврат к двоевластию, принятому при Августе. Но одновременно в ней нашел воплощение и принцип стоицизма, восходящий, вероятно, к Средней Стое и послуживший Цицерону основой для формулирования максимы, которой, по его мнению, должен руководствоваться каждый государственный деятель: «Война не может быть предпринята с иной целью, кроме обеспечения мира». Политика, проводимая Римом на данном этапе, заслуживает особого внимания по той причине, что впоследствии, уже после отставки Сенеки, Нерон изберет прямо противоположный курс. Судя по всему, Сенека выступал решительным противником любой завоевательной войны, любой военной авантюры. Он не испытывал ни малейшей симпатии – ни как политический деятель, ни как философ – к Александру Македонскому, считая