— Кто говорит, что я женюсь на ней? — спросил он.
— Спайсер, — ответил Кьюбит.
Спайсер попятился от Малыша.
— Слушай, Пинки, — сказал он, — я подумал об этом только потому, что тогда она стала бы безопасной. Жена не имеет права давать показания.
— Мне не нужно жениться на этой никудышной девчонке, чтобы сделать ее безопасной. Как нам сделать безопасным тебя, Спайсер? — Он провел языком по сухим потрескавшимся губам. — Если для этого достаточно полоснуть бритвой…
— Это была просто шутка, — вмешался Кьюбит. — Не надо принимать это всерьез. Ты шуток не понимаешь, Пинки.
— Ты думаешь, это было бы забавно, а? Чтобы я женился, да еще на такой паршивой девчонке? Ха, ха, — засмеялся он каркающим смехом. — Придется мне кое-чему научиться. Пошли, Дэллоу.
— Подожди до утра, — сказал Кьюбит. — Подожди, пока вернутся остальные ребята.
— Ты что, тоже дрейфишь?
— Ты вот не веришь, Пинки. Но мы должны действовать полегоньку.
— Ты со мной, Дэллоу? — спросил Малыш.
— Я с тобой, Пинки.
— Тогда пошли, — сказал Малыш.
Он направился к умывальнику и открыл маленькую дверцу, за которой стоял ночной горшок. Он пошарил за горшком и вытащил тоненькое лезвие, такое, каким женщины подбривают себе брови, но с одного края затупленное и обернутое изоляционной лентой. Он сунул его под длинный ноготь большого пальца, единственный ноготь, который не был у него обкусан, и натянул перчатку.
— Через полчаса мы вернемся с деньгой, — сказал он, вышел из комнаты, хлопнув дверью, и спустился по лестнице пансиона Билли. Холод от мокрой одежды проникал до самых костей, лицо сморщилось от озноба, узкие плечи вздрагивали. Он бросил через плечо шагавшему за ним Дэллоу:
— Мы пойдем к Бруеру. Довольно будет проучить его одного.
— Как знаешь, Пинки, — ответил Дэллоу.
Дождь перестал; был отлив, и мелкое море отступало вдали от песчаной отмели. Где-то часы пробили полночь. Дэллоу вдруг захохотал.
— Что это тебя разбирает, Дэллоу?
— Я вот о чем думаю, — ответил Дэллоу. — Ты мировой парень. Пинки. Кайт правильно сделал, что принял тебя. Ты идешь напролом, Пинки.
— Ты молодец, — сказал Пинки, глядя вперед; лицо его передергивалось от озноба.
Они прошли мимо «Космополитена», мимо фонарей, горевших там и здесь на огромной набережной, к башенкам, выделявшимся на фоне быстро бегущих облаков. Когда они проходили мимо кафе Сноу, там погасло последнее окно. Они повернули на Олд-Стейн. У Бруера был дом возле трамвайной линии на Льюис-роуд, почти под железнодорожным мостом.
— Он уже лег спать, — сказал Дэллоу.
Пинки позвонил, не отнимая пальца от кнопки. По обеим сторонам дороги тянулись ряды низеньких, закрытых ставнями, лавочек; по безлюдному шоссе, звеня и качаясь, прошел пустой трамвай с надписью «В парк»; пассажиров в нем не было, кондуктор дремал на одной из скамеек, крыша блестела от ливня. Пинки все держал палец на кнопке звонка.
— Почему Спайсер сказал это… о том, что я женюсь? — спросил Малыш.
— Он просто подумал, что это заткнет ей глотку, — ответил Дэллоу.
— Такие, как она, меня не волнуют, — сказал Малыш, нажимая на кнопку звонка.
На лестнице зажегся свет, скрипнула оконная рама, и чей-то голос окликнул:
— Кто это?
— Это я, — ответил Малыш, — Пинки.
— Что тебе надо? Почему ты не мог прийти утром?
— Мне нужно поговорить с тобой, Бруер.
— Какие это у нас срочные разговоры, Пинки? Неужели нельзя подождать до утра?
— Открывай-ка лучше, Бруер. Ты же не хочешь, чтобы сюда явилась вся банда.
— Старуха ужасно больна. Пинки. Я не хочу ее тревожить. Она заснула. Не спала три ночи.
— Так это ее разбудит, — ответил Малыш, держа палец на кнопке звонка.
Через мост медленно проехал товарный поезд, дым от него заволок Льюис-роуд.
— Отпусти звонок, Пинки, я открою.
Пока Пинки ждал, его пробирала дрожь; он засунул руку в перчатке глубоко в мокрый карман. Бруер отворил дверь; это был тучный пожилой человек в грязной белой пижаме. Нижняя пуговица была оторвана, и из-под куртки виднелся толстый живот с глубоко ушедшим пупом.
— Входи, Пинки, — сказал он, — только тихонько. Старуха совсем плоха. Я с ней вконец измучился.
— Поэтому ты и не заплатил свой взнос, Бруер? — спросил Малыш.
Он презрительно осмотрел узкую переднюю — ящик от устриц, превращенный в стойку для зонтов, поеденная молью оленья голова, на один из рогов которой надет котелок, стальная каска, используемая как цветочный горшок. Кайт мог бы заполучить кого-нибудь побогаче. Бруер только недавно перестал принимать ставки на углах улиц и в барах. Мастер обжуливать клиентов. Нечего было и пытаться вытянуть больше десяти процентов с его выручки.
— Заходите и располагайтесь, — сказал Бруер. — Здесь тепло. Какая холодная ночь!
Даже дома, в пижаме, он оставался притворно веселым. Он был, как надпись на карточке, где помечают ставки на бегах: «Старая фирма. Вы можете доверять Биллу Бруеру». Он зажег газовый камин, включил торшер под красным шелковым абажуром с бахромой. Свет блеснул на посеребренной коробке для печенья, на свадебной фотографии в рамке.
— Хотите рюмочку виски? — предложил Бруер.
— Ты знаешь, я непьющий, — ответил Малыш.
— Ну, так Тэд выпьет, — сказал Бруер.
— Что ж, я могу выпить, — отозвался Дэллоу. Он усмехнулся и сказал: — Вот какое дело.
— Мы пришли за взносом, Бруер, — сказал Малыш.
Человек в белой пижаме нацедил содовой воды себе в стакан. Он повернулся к Пинки спиной и наблюдал за ним в зеркало над буфетом, пока они не встретились глазами.
— У меня что-то душа неспокойна, Пинки, — сказал он. — С тех самых пор, как пристукнули Кайта.
— А что? — спросил Малыш.
— Да вот что. Я все думаю, если ребята Кайта не могут защитить даже… — Он вдруг замолк и стал прислушиваться. — Что это, старуха? — Из комнаты наверху донесся слабый кашель. — Она проснулась, — сказал Бруер. — Мне нужно пойти поглядеть, что с ней.
— Оставайся здесь, — приказал Малыш, — поговорим.
— Ее надо повернуть на бок.
— Кончим, тогда и пойдешь.
Кашель все не прекращался. Было похоже, будто у какой-то машины никак не заведется мотор. Бруер с отчаянием проговорил:
— Будь человеком. Она ведь не знает, куда я девался. Я вернусь через минуту.
— Через минуту мы кончим разговор, — сказал Малыш. — Мы требуем только то, что нам положено. Двадцать фунтов.
— У меня дома нет денег. Честно.
— Ну так пеняй на себя.
Малыш сорвал перчатку с правой руки.
— Это правда, Пинки. Я вчера все отдал Коллеони.
— Господи Иисусе! А при чем тут Коллеони?
Бруер торопливо и с отчаянием продолжал, прислушиваясь к кашлю, доносившемуся сверху:
