нескольких таких же горемык, как я, и мы решили укрыться в гуще ветвей от всего мира на то время, пока люди сходят с ума.
В пустом лесном домике мы нашли брошенную в подвале старую картошку и решили, что как-нибудь проживем. Однако нас выловили из леса свои же. Они не спросили у нас, голодны мы или нет. Они прогнали нас без остановки пешком сорок километров и совсем ослабевших заперли в лагерь, где уже были десятки таких же, как мы.
Нас долго держали там, очень долго. Никогда раньше я не думал, что родная Суоми может так немилостиво поступить со своими бедными сынами. Мы работали, как лошади, а кормили нас, как цыплят.
Это очень тяжело, когда живешь и чувствуешь, как день за днем уходят из твоего тела соки и не возвращаются обратно. Тяжело жить и думать, что не для тебя светит жаркое летнее солнце, не для тебя ясный божий день и вся красота земли.
Эльза, конечно, ничего не знала о моей судьбе, и я ничего не писал ей. Зачем писать? Чтобы она тревожилась и возила мне последние крохи? Пусть лучше ничего не знает. Я молился только об одном, чтобы дотянуть до конца и не свалиться раньше времени.
Нам страшно было смотреть друг на друга — такие мы стали. И мы уже не шутили, не смеялись, не дружили друг с другом, хотя арестовали нас всех за одинаковые мысли и проступки. И теперь я знаю, как просто можно нарушить людскую дружбу. Перестань давать людям есть, и они будут смотреть друг на друга волками.
Но в тот день, когда до нас дошла весть о конце войны, мы все-таки взглянули друг на друга не так угрюмо. И всю ночь мы переговаривались, лежа на деревянных нарах:
— Вот кончилась война, а кончилась ли она для нас?
— А почему бы ей не кончиться и для нас?
— Мы не поверили в свои силы… мы ушли…
— И правильно сделали. Разве не ясно теперь, что верить было не во что?
— Как не во что? Ведь Россия пошла на мир. Если бы мы оказались слабыми, она бы совсем раздавила нас.
— У России нет привычки давить кого-нибудь.
— Кончилась война для Суоми. Но как же теперь мы?.. Неужели нас не скоро отпустят?
— Отпустят.
— Не отпустят. Мы грешны перед своей родиной.
— Зато мы не грешны перед Россией.
— А что от этого изменится?
— Все изменится. Россия сильна. Она заставит наших правителей выпустить из тюрьмы всех, кто был против войны с ней. Ведь ты читал условия договора. Разве мы не приняли их? Кто заставил наших правителей принять их?
— Да. Это сила… это сила.
— Россия… что мы знаем о ней?
— Ничего мы не знаем.
— А ведь она была все время совсем рядом с нами. И мы не видали от нее никакого зла, а говорили про нее только злое.
— Зато теперь ты узнал ее.
— Немцы помогли тебе узнать ее. Их благодари.
— Немцы!.. Попался бы мне в руки хоть один из них, перкеле!..
— Да, кончилась, наконец, война для Суоми. Но как же мы… Может ли Россия заставить выпустить нас?
— Конечно, может. И обязательно заставит. Ведь мы тоже были против войны с Россией и своим делом доказали это. Россия не забывает своих друзей.
— Друзей? Давно ли рюсся-большевик стал другом финна?
Это я так сказал. Не мог я вытерпеть. Надо было кому-то так сказать, иначе чорт знает, до чего можно было докатиться. Я не знаю, правильно ли я поступил, что так сказал, но должен был кто-то это сказать в конце концов, или к чорту пошло все, чему учили людей в Суоми два десятка лет. Может быть, не мне, а кому-нибудь другому следовало это сказать, но не сказать нельзя было никак, и вот я сказал.
А мне сразу же ответили:
— Ты старый идиот. Только такая дружба и дала бы покой твоей Суоми. Если бы не торчал так заметно из-за спины у наших правителей зажатый в кулак нож против России, то жил бы ты в мире уже двадцать семь лет. Не было бы зимней войны сорокового года и не было бы этой проклятой бойни. И шла бы наша граница на юге по-прежнему по Rajajoki,[23] потому что Россия умеет жить в мире с любым соседом, если только он сам от всего сердца этого желает.
Так мне сказали, и я промолчал в ответ, потому что я — это был я, перкеле… Чего от меня еще ждать? Не я создавал то, что было вокруг.
А они продолжали беседовать:
— Да, дорого обошелся нам этот торчавший за спиной нож. А за чьей спиной он торчал?
— А вот это нужно выяснить и взыскать с того за нашу кровь и слезы.
— Хо-хо! Чего захотел! Взыскать! Будь доволен тем, что сам уцелел.
— Все можно сделать в дружбе с Россией. Ворочать можно горы вместе с ней.
— Да. Кончилась война для Суоми, наконец. Кончилась. И как бы тяжело ни достался мир, а для народа он все-таки радость. Но что будет теперь с нами?
— Ничего страшного. Только бы не нарушался мир с Россией. Она поможет нам.
Но тут я опять вставил свое слово:
— Стыдно принимать помощь от злейшего врага Суоми, от рюсси.
Я опять сказал то, что должно было быть сказано. Как же не сказать этого, бог ты мой! Где же мы тогда, и кто мы?
Но мне опять ответили: «Дурак».
Я повернулся на спину, вытянул свои ноги так, что они свесились над краем нар, и закрыл глаза, как человек, имеющий полное право отдохнуть после выполненных хороших дел.
И я сказал:
— Сами вы дураки. Совсем спятили все от страха перед рюссей.
А они продолжали твердить свое: «Россия, Россия». Бог с ними.
Я не знаю, что могло так быстро испортить людей, которые двадцать семь лет понимали все совсем по-иному. А теперь они говорили такие вещи, каких мне раньше ни от кого не приходилось слышать, разве только от своего глупого Вилхо.
Так мы беседовали в ту первую ночь мира. Тощие лица смотрели с двухэтажных нар на одну- единственную бледную лампочку, свисающую с потолка. Каждый говорил вслух то, что думал, но никто не улыбался.
И с тех пор уже не было таким беседам конца. С тех пор каждую новость, доходившую до нас, мы глотали с такой же жадностью, как свой водянистый суп. Некоторых из нас навещали жены или сестры. Они рассказывали, что делается на свете.
Немцы все еще сидели в нашей стране, не желая уходить, хотя им делать уже больше было нечего. Они уже сделали свое дело, заставив нас пройти сквозь все, что только может вынести человек. Чего им надо было еще? Говорили, что они под конец прямо-таки захватили наш север и что там началась настоящая война между нашими войсками и немецкими. И те, кто говорил это, не выглядели огорченными таким поворотом дел. Скорее даже наоборот. Вот как кончаются дела между союзниками, где один захотел быть хозяином другого.
В Хельсинки приехала русская комиссия, чтобы проследить, как мы выполняем условия перемирия.
Услыхали мы также о том, что все русские скоро будут отправлены к себе на родину, а наши вернутся из России. Вот это было хорошо. У меня сердце заколотилось от радости, когда я узнал об этом. Значит, и Вилхо тоже скоро будет дома. Как же иначе? Вернется и он, раз вернутся другие. Единственный мой брат,
