молчали. Он спросил:
— Письмо мое дошло до тебя?
Я закивал головой:
— Дошло, дошло. Как же.
Мы помолчали некоторое время.
Сердце у меня слегка щемило, как будто я не особенно радовался, что пришел он веселым после этой страшной войны.
Я сказал ему, чтобы не молчать и не думать о глупостях:
— Долго ты пропадал.
Он ответил:
— Да. Но нас еще тут свои задержали, а то бы я раньше вернулся. Специальная комиссия проверяла, не сделались ли мы большевистскими агентами. Я бы и сейчас, наверно, там сидел, если бы не догадался сказать, что я коммунист. И тогда меня сразу отпустили.
Я удивился.
— Да что ты!
— Да. Но сначала спросили: «А какие идеи вы намерены проповедовать?» Я ответил им: «Странный вопрос. Коммунистические, конечно». Тогда они переглянулись, подумали немного и сказали: «Всего хорошего, господин Питкяниеми» и открыли предо мной двери. Но я говорю им: «Вы не торопитесь меня отпускать. Может быть, я человек опасный. Имейте в виду, что я с первого же дня буду требовать суда над теми, кто погнал нас на эту бойню». А они отвечают: «Очень хорошо». С тем я и ушел.
Я таращил на Вилхо глаза и не знал, верить ему или нет. Чорт знает что творилось теперь в Суоми. А он видел мое удивление, и веселые искорки все чаще вспыхивали в его глазах.
— А ты, кажется, мало изменился на своем бугре.
Не знаю, на что он намекал. И не ответив на его вопрос, я спросил:
— А ты на самом деле теперь коммунист?
Он улыбнулся.
— Ну что ты. Просто зло меня тогда взяло, а они поверили.
— А кого это ты судить собираешься?
— Как кого? Наших бывших правителей.
— Правителей?
— Ну да. А кому же иначе держать ответ перед финскими матерями и женами за убитых мужей и сыновей, за поругание нашей страны разбойниками-немцами?
Я промолчал. О таких вещах я совсем еще не думал. Да и где я мог думать об этом, бог ты мой! Слишком бедна была моя жизнь, заслоненная камнем от тепла и света, чтобы я мог думать о чем-нибудь, кроме своего бугра.
В комнате все сильнее и сильнее начинало пахнуть жареным мясом и печеньем. Щеки Эльзы пылали от жара плиты и духовки, и Вилхо словно призадумался вдруг над чем-то, остановив на Эльзе свой взгляд. Потом спросил, не глядя на меня:
— А тебя обо мне никто не расспрашивал?
Я удивился.
— Кто же тут может о тебе расспрашивать?
— Так… Мало ли кто. Из знакомых кто-нибудь…
— Нет, как будто… Нет…
Эльза ставила что-то на стол и звенела посудой. Потом она вышла в сени и появилась оттуда в новом темно-красном платье.
Заправив рукава чуть повыше своих круглых, с ямочками, локтей, она подвязала маленький белый передник, чтобы не запачкать платья, и сказала мне:
— Ну что же ты?
Стол уже был накрыт белой скатертью, на тарелках лежали кусочки холодной свинины и сыра. В одном блюде под крышкой была тушеная картошка с мясом, а на сковородке, поставленной на кусок картона, шипела жареная рыба.
Я взглянул на Эльзу. Она указала мне глазами на угол, где стояли пять бутылок с вином — весь ее запас.
Я спросил:
— Уже все готово?
Она ответила:
— А ты разве не видишь?
Я опять посмотрел на стол, на плиту и на всю комнату и только теперь заметил, как празднично все выглядело кругом. Когда это она успела? Вот что значит женщина в доме. На окнах были свежие, чистые занавески. На белой скатерти стола стоял еще букет каких-то осенних цветов, сорванных с крохотной клумбочки Марты.
От плиты несло теплом. Кастрюлька на плите, в которой кипел молочный суп, была вычищена и сверкала, как серебряная. Кофейник — тоже. На полочке у плиты посуда также была начищена и сияла разноцветными огнями. И сама Эльза тоже сияла, как солнце, украшая собой все вокруг. Даже Вилхо заметил это и сказал:
— Счастливый ты, Эйнари!
И он призадумался немного. Я достал из угла бутылку, раскупорил ее и налил три рюмки. Эльза тоже присела на минутку, и мы подняли наши рюмки над столом. Вилхо сказал:
— За Эльзу!
Эльза рассмеялась.
— Нет, я за это не пью. — Она лукаво взглянула на Вилхо и сказала: — Желаю, чтобы каждый в жизни нашел свою Эльзу.
Мы выпили, и Эльза встала, чтобы посмотреть печенье, которое пеклось у нее в духовке. А я опять наполнил рюмки. Вилхо выпил, поймал на вилку кусок жареной рыбы и сказал:
— Сначала нужно найти место, где самому приклонить голову, а потом уже Эльзу. — И заметив, что я разинул рот, он пояснил: — Не работаю больше у Похьянпяя.
— Почему?
Он пожал плечами.
— Так… не выдержал.
— А как же теперь?
— Ничего. Были бы руки, а Похьянпяя всегда найдется.
Я налил рюмку. А Эльза добавляла нам то одно, то другое. После пятой рюмки Вилхо сказал:
— Противно мне стало видеть его толстую гладкую рожу. Я так и сказал ему. Я сказал, что могу когда-нибудь нечаянно ударить по ней кулаком. Он спросил: «Почему?» Я ответил, что ненавижу всех, кто разжирел за войну, и что лучше мне взять расчет. Он согласился, что это действительно лучше, и дал расчет.
Эльза положила нам на тарелки жареного мяса с картошкой, а я снова наполнил рюмки и достал третью бутылку. Я пил ровно столько же, сколько Вилхо, и в голове у меня уже немного шумело. Но я слушал его очень внимательно и старался делать вид, что все понимаю, хотя не мог сообразить, как можно уйти от хозяина только из-за его противной рожи. Мало ли хозяев с противными рожами.
Нет, напрасно он плел насчет противной рожи. Меня не перехитришь. Я все насквозь вижу, хоть и молчу так много. Загорелые щеки Вилхо еще более потемнели от румянца, глаза заблестели, только на этот раз уже не веселыми искорками. А в голове у меня шумело все сильнее, и эти белые занавески, и подушки на нашей кровати, и скатерть, и посуда, и Эльза, которая то появлялась у стола в своем огненном платье и белом переднике, то опять пропадала, — все это пестрело, прыгало перед моими глазами, и мне было весело от этого. Хотелось даже немного помахать руками и посмеяться вслух, но он опять что-то говорил, и я стал кивать и прислушиваться.
— Надоело мне их шушуканье, и я решил покончить с этим. Чуть что — сейчас же война на языке и смех дурацкий. И вот я услыхал, как Эльяс говорил Петтунену: «Ты молод еще и воевать не умеешь,
