Родригес действует в их интересах, и посылали ему деньги.
К нам подошли послушать, что тут говорится, и другие. Я чувствовал, что вскоре каждый житель Ларедо будет знать, что тут есть англичанин, который хочет повидать брата Родригеса. И я решил, что мне, пожалуй, лучше изменить маршрут — поеду?ка я лучше погляжу на Мексику. Ведь если этот снежный ком будет расти и дальше, я, может статься, никогда не попаду за мост. И я им заявил, что передумал, больше не хочу встречаться ни с Родригесом, ни с его братом, и отправился на очередную прогулку.
Я пошел в кино, где смог полюбоваться Уильямом Пауэллом и Аннабеллой в «Баронессе и дворецком», но то было не лучшее из зрелищ. Потом я посетил бар Пита и заказал коктейль из бренди с кока- колой. Пит был греком, прожившим в Америке тридцать семь лет, но, слушая, как он говорил по — английски, вы этого никогда бы не заподозрили. «Германия — хорошая страна, — объяснял он мне. — Америка — совсем плохая, Греция — вполне приличная». Его оценки ставили меня в тупик, пока я не смекнул, что о стране он судит по запретам на спиртное; пожалуй, если занимаешься торговлей, это соображение не хуже всякого другого. Когда мы, пишущие, судим о стране по положению печати, а политические деятели — на основании того, не нарушается ли там свобода слова, мы, право, рассуждаем точно так же.
Затем я вновь прошествовал к реке и вновь взглянул на Мексику — на другом берегу Рио — Гранде загорались огни, и вдруг мне стало ясно, как глупо ждать неведомо чего на этой стороне, где жизнь — это музей уродств; газета, выпускаемая старшеклассниками; цветное сатирическое приложение, наполненное комиксами; мистер Гэмп с торчащим носом и омерзительным, безвольным подбородком, он ежедневно год за годом ссорится со своей благоверной; Мун Маллинс и Китти Хиггинс; неувядаемый, всепобеждающий и доблестный Тарзан и Дик Трейси, агент ФБР, который всегда идет по следу.
Я вернулся к заставе и нанял такси — таможенник не стал меня удерживать и говорить, будто отличная немецкая машина спешит сюда из Сан — Антонио. Мы медленно катили между лавками менял к въезду на мост, я выложил в таможне пятьсот песо, и мы поехали к другому берегу вверх по насыпи между подобными же лавками. Это уже была Мексика, Соединенные Штаты остались позади, но разница была лишь в том, что здесь грязнее и темнее: огней тут было несравненно меньше. Место это называлось Нуэво — Ларедо в отличие от города в Техасе, который я покинул несколько минут назад, но, как бывает очень часто, сын выглядел дряхлее, чем отец, и коротко знаком был с тяготами жизни. Темные, неровные улицы, маленькая площадь с застоявшимся в густой зелени влажным воздухом — вся жизнь была сосредоточена в тавернах и бильярдных, куда вели распахивающиеся на обе стороны двери. На полу моего номера валялся огромный дохлый таракан, из туалета несло кислятиной. Доносились раскаты грома из Техаса, дождь рыл канавы, покрывая пенистыми реками немощеные дороги. Чтобы заснуть, я стал читать «Барчестерские башни» («Приход Св. Юолда приносил не больше трехсот — четырехсот фунтов в год и обычно давался священнику, состоявшему при соборном хоре…»), но почему?то никак не мог сосредоточиться. Конечно, мир повсюду одинаков, и всюду он охвачен тайною борьбой, как небольшая и нейтральная страна, все соглашения с которой постоянно нарушаются; он раздираем двумя вечностями: вечностью боли и… — но одному лишь Богу ведомо, что есть другая вечность. Это как Бельгия, поверженная и друзьями, и врагами. Я говорил себе: среди людей на свете мира нет, но есть горячие и тихие участки фронта. В России, Мексике, Испании люди не обнимаются на Рождество. И страх, исконный признак человеческого бытия, должно быть, всюду одинаков, он настигает вас на Стрэнде так же, как и в тропиках, но там, где собираются орлы, возможно встретить Сына Человеческого. В нашей стране давным — давно идет война меж верой и анархией, к которой мы постыдно равнодушны, а где?то здесь неподалеку покоятся останки Про, в Табаско нет ни единой уцелевшей церкви, в Чьяпасе месса находилась под запретом. Вдоль современного шоссе, идущего до линии фронта, стоят щиты с рекламой шипучих вод и патентованных лекарств, снуют туда — сюда туристские машины, груженные цветными пледами и шляпами — сомбреро, и сами их владельцы увозят в душах груз не менее веселый — легенду о красивой, живописной Мексике.
«Он остался в лоне высокой церкви, — читал я, лежа на жесткой железной кровати под голым шаром лампочки, — но решил, что будет следовать собственным принципам и пойдет иным путем, чем его собратья. Он готов был сражаться за свою партию, если ему позволят думать и поступать по — своему»[21]. Тонкая ирония Троллопа, завтраки в архидьяконских покоях, застольные молитвы, а где?то высоко над башнями Барчестера струившееся в воздухе сомнение во всем и вся. Внизу пел по — испански пьяный голос, дождь лил на скучную равнину штата Нуэво — Леон, а я думал о падре Про — воображал, как он в чужой одежде, в скверно сшитом костюме, полосатом галстуке и коричневых башмаках пробирается сюда и тайно служит мессу, принимает исповеди в подворотнях, скрывается от настигающей его погони и совершает дерзкие побеги. Стоит сезон дождей, потом приходит сушь, и снова начинаются дожди; когда погода проясняется, его берут под стражу, и вот он во дворе тюрьмы, небритый, кричит перед расстрелом: «Слава Христу — Царю!» Убийцы Кэмпиона говорили, что казнили его за измену, а не за веру, и то же говорили в 1927 году убийцы падре Про. За несколько столетий борьба не может изменить свою природу, она, как эволюция, меняется на протяжении тысячелетий: чтоб изменился один мускул, должно пройти не меньше десяти веков, и психология у падре Про была, как у св. Фомы Беккета, который был влюблен в благую смерть: «Жертв очень много, число мучеников растет с каждым днем. О, если бы я вытянул счастливый жребий!»
За рекой, в Соединенных Штатах, пошел дождь и погасли огни, а мистер Эйрбин, прогуливаясь по аллеям сада, предпринял свою первую попытку завоевать женское сердце.
Глава 2 Мятежный штат
Славный старик
Все утро делать было совершенно нечего, разве что дожидаться человека из Сан — Антонио, который, как я знал, не собирался появляться. Все прилегающие улицы по щиколотку утопали в жидкой грязи, и не с кем было словом перемолвиться. Это был маленький городок — в какую сторону ни направляйся, за исключением од- ной — единственной, повсюду попадаешь в месиво. Единственным сухим местом был мост — теперь я находился в Зазеркалье и из него глядел назад, на Соединенные Штаты. Над Ларедо четко вырисовывался высокий силуэт отеля «Хэмилтон»; я сел к чистильщику обуви и, пока он занимался моими башмаками, стал разглядывать площадь. Сегодняшнее утро ничем не отличалось от вчерашнего, только происходило в отраженном мире: сначала прогулка к реке, потом возвращение на площадь, затем покупка газеты. В одной из стычек начальник полиции застрелил нескольких человек — сообщения об убийствах были фирменным блюдом мексиканских газет, не проходило дня, чтобы кого?нибудь не уничтожили в каком?то месте. Последняя страница издавалась на английском, для туристов. Там ни единым словом не упоминалось об убийствах, и, сколько мне известно, туристы не заглядывали в предыдущие страницы. Они существовали в другом мире, на нескольких дюймах американской территории среди журналов «Лайф», «Тайм», кофе марки «Сэнборн», они были как бы «мексикооттал кивающи ми».
Ленч был ужасен. Словно еда во сне, он был безвкусен в полном смысле слова, когда даже само отсутствие вкуса вызывает отвращение. Такова вся мексиканская кухня: если она не обжигает нёбо острыми приправами, она напоминает вату, это всего лишь множество тарелок, одновременно выставляемых на стол, так что, пока вы поглощаете одно из блюд, пять остальных уже остыли. Обычно подается мясо какого?то неведомого сорта, тарелка бобов, морская рыба, утратившая в долгой обработке всякий намек на что?либо морское, рис вперемешку с чем?то, смахивающим на личинки (боюсь, это они и есть), салат (опасный для желудка, как вас всегда предупреждают, и совершенно справедливо, как вы вскоре узнаете), жалкая кучка косточек и кожи, которая зовется тут цыпленком, целая выставка остывших кушаний располагается до самого конца стола. Довольно скоро ваше нёбо теряет всякую чувствительность, голод берет свое, вы даже ощущаете какое?то неясное томление в предчувствии обеда. Если вы проживете
