пальцев рук и ног, здесь называют «burnt?out cases»[78]. И вот параллель, которую я пытался установить между моим персонажем X. и прокаженными. Что касается его, то психологически и нравственно это поначалу тоже был человек «перегоревший». Не на этой ли стадии лечение начинает давать какие?то результаты? А может быть, действие романа должно начинаться не в лепрозории, а на миссионерском судне?
Как часто люди говорят о нелепости веры в то, что по воле Божьей жизнь существует лишь в мельчайшей частичке бескрайней Вселенной. Но есть подобная же нелепость, в которую мы должны верить: будто Господь выбрал местом своего рождения крохотную колонию Римской империи. И как ни странно, в обе эти нелепости верить легче, чем в одну.
Коровы и изящные белоснежные птицы piqueboeufs[79] — нет, это не белые цапли, — которые сопровождают коров, точно ангелы- хранители. Птицы эти такие нежные и гладкие, что кажется, будто перья у них фарфоровые. И бабочек без числа.
Старуха с парализованными веками — она не может моргнуть. Доктор купил ей темные очки, но она не хочет носить их, потому что это не лекарство, а она доверяет только лекарствам. Сложности с обувью. Калекам выдали специальную обувь, но многие из них не хотят ее носить. Им хочется носить обычные туфли. Даже если они соглашаются носить эту обувь, то только по воскресеньям, и обычно берут ее лишь затем, чтобы продать.
Проблема благотворительности. В специально назначенный для прокаженных день в Коке раздают одежду четыремстам больным, но их восемьсот, так что остальным четыремстам приходится одежду покупать, а это большой расход. И к тому же раздаваемая одежда не одинакова, и это порождает нескончаемую зависть.
У доктора есть шесть инвалидных колясок для тех, кто лишился ног и может только ползать. Но таких здесь десять. «А как же зависть?» — спросил я доктора. «Если речь идет не о банке сардин, а о чем?то важном, я ее попросту игнорирую».
Все молчаливы и подавлены.
Во дворе возле дома заседает суд прокаженных: трое мужчин, представители своих племен, слушают свидетелей. Они имеют право разбирать незначительные происшествия: кражи, оскорбления, похищения жен — и могут приговаривать к незначительным срокам заключения в тюрьме близ Йонды. Но всех заключенных отпускают на работу и лечение — в тюрьме они только ночуют.
Покупки для плавания на пароходе: ДДТ, одеколон, мыльные стружки, десять бутылок виски и тридцать шесть содовой[80]. Угостил супругов Л. обедом в гостинице. Мерзкий бар с металлическими стульями и луноликими абажурами. Но обед приличный. Потом, уже на борту, — виски. Каюта епископа очень славная. Алтарь в салоне на верхней палубе.
Несчастье с епископом. Все прошлые годы он не знал, что такое болеть, и теперь его убивает не столько боль, сколько скука. Для него одиночество всегда было невыносимо; величественный и безупречный, как и подобает епископу, с большим крестом на шее, добрый и внимательный человек, он не слишком?то верит в свою епархию. Теперь он лежит, одетый в пижаму, и неимоверно тоскует — для него непостижимо, как можно быть одному. За все пятьдесят лет с момента его назначения он никогда не испытывал одиночества. Сейчас он не может без боли даже повернуть головы[81].
Только что по почте пришло письмо еще от одного местного писателя и книга, опубликованная за его счет. Почему эта жажда писать обуревает столь многих? Желание разбогатеть? Сомневаюсь. А может быть, человек, который понял, что живет жизнью, в общем?то, избранной не им самим, просто хочет внять своему призванию? Тот же отчаянный инстинкт, который толкает человека не столько к религиозной вере, сколько к желанию верить?
…Проснулся в пять, как только пароход стал отчаливать, и открыл иллюминатор, чтобы видеть огни Кокилатвиля. От гребного колеса сильно передается вибрация. Река около полутора километров ширины. Мы держимся вблизи от берега.
Осмотр судна у входа в русло Руки: не тянем ли мы за собой цветы и водоросли, которые могут разрастись и забить фарватер.
С бортов судна у нас по понтону, груженному дровами. После завтрака бывший капитан берется за бревиарий. X. описывает свой осторожный роман с одной молодой замужней дамой — чтобы хоть как?то облегчить свою боль. В конце концов он пытается вернуться к сексуальной любви, но отказывается от этого, так как не испытывает ни малейшего желания. Расстаемся с ним в ожидании дальнейших событий[82].
На борту три священника и прислуга из африканцев, в том числе по меньшей мере одна женщина. Отец Анри, поправляющийся после болезни, в прошлом сам капитан; он пожелал принять участие в путешествии и надеется поспеть засветло в семинарию в Бакуме. Отставной капитан отец Пьер, со своей длинной взъерошенной бородой и в очках, преподаватель семинарии, и отец Жорж, нынешний капитан, человек, обуреваемый страстью к охоте. Здесь водятся обезьяны, ведущие наземный образ жизни, и он похваляется, сколько ему удалось подстрелить во время облавы — кажется, они весьма хороши на вкус. Только что мы видели баклана — длинная шея и маленькая головка, — он сидел на бревне; прогремел выстрел, но из?за вибрации отец Жорж промахнулся, птица взлетела и продолжала лететь за нами, держась на одинаковом расстоянии над водой. Крокодилы здесь явно длиннорылые и не каннибалы. Купание безопасно. Так утверждают отцы — по мнению доктора, вряд ли это полностью заслуживает доверия.
В первый день пытаешься уловить, каков именно установившийся здесь ход вещей, ибо только это создает ощущение дома. У вас могут быть моменты внезапного волнения, возбуждения, счастья — но совсем иное дело чувство покоя.
В одиннадцать мы выпили пива, а потом я учил священников играть в «421». После ленча — сиеста.
Читаю Конрада — книга называется «Юность», я взял ее ради «Сердца тьмы» — впервые с тех пор, как бросил его читать году в тридцать втором, оттого что он влиял на меня слишком сильно и разрушительно. Мощный гипнотический стиль вновь обрушился на меня, и я понял, до чего же беден мой собственный. Возможно, после того как я довольно долго прожил со своей бедностью, меня уже ничто не испортит. Когда?нибудь я перечитаю «Победу». И «Ниггера».
Вода цвета начищенной до блеска оловянной посуды; кажется, что облака — в отсветах этой оловянной поверхности. И на зелени лесов словно тоже оловянный налет. Рыбачьи домики на сваях вызывают воспоминание о Востоке[83]. Люди стоят в пироге, и ноги их, удлиненные тенью, уходят в воду, точно они переходят реку вброд. Может быть, какой?нибудь рационалист уже объяснил подобным образом хождение Иисуса Христа по водам?
Последнее время меня все больше и больше волнует, выйдет ли что?нибудь из этой книги. Быть может, вместо того чтобы принимать реальность такой, какая она есть, я с ней сражаюсь и в то же время пугаюсь того, что доктор называет «сентиментальностью», всего яркого и драматичного. Возможно, X., помогая больным разрабатывать руки, забудет об очевидных мерах предосторожности и не протрет руки спиртом. Священники больше думают о технике, электричестве, навигации и тому подобном, чем о человеческой жизни или о Боге, — но это у X. ложное впечатление. Он приехал в поисках иной формы любви, а столкнулся с турбинами электростанций и проблемами строительства; он никак не может понять этих священников, так же как они не могут понять его.
Вода, которую разрезают носами наши понтоны, цвета жженого сахара.
Возможно, первая фраза будет такой: «Каждый день после завтрака капитан читает в рубке свой бревиарий»
Неустанное перебрасывание дров с понтонов к машине вызывает воспоминание о том, как Филеас Фогг пересекал Атлантический океан.
Подходим к Бакуме. Отец Анри возбужденно восклицает:
— Мой дом!
— А не тюрьма?
— Нет. Моя тюрьма — Йонда.
