— Вы всегда можете вернуться сюда.
— Твоему отцу это не понравится.
— А он не узнает, — сказала она. — Я присмотрю за вами. Моя комната как раз напротив этой двери. Постучите мне в окно. Пожалуй, лучше, — сосредоточенно продолжала она, — если у нас будет сигнальный код. Ведь мало ли кто может постучать.
Он сказал с ужасом:
— Неужели мужчина?
— Да. Как знать? Вдруг еще кто-нибудь убежал от суда.
— Нет, — растерянно проговорил он, — вряд ли.
Она беззаботно ответила:
— Всякое случается.
— И до меня было?
— Нет, но беглецы наверняка будут. Я должна быть готова. Постучите мне три раза. Два длинных стука и один короткий.
Он вдруг фыркнул по-ребячьи:
— А как стучать длинно?
— Вот так.
— То есть громко?
— Я называю такие стуки длинными — по Морзе. — Тут уж он ничего не понял. Он сказал:
— Ты очень хорошая девочка. Помолись за меня.
— О-о! — сказала она. — Я в это не верю.
— Не веришь в молитвы?
— Я не верю в Бога. Я утратила веру, когда мне было десять лет.
— Ай-ай-ай! — сказал он. — Тогда я за тебя буду молиться.
— Молитесь, если хотите, — покровительственным тоном сказала она. — А если придете к нам еще, я научу вас азбуке Морзе. Вам это пригодится.
— Когда?
— Если б вы спрятались на плантации, я сигнализировала бы вам зеркалом о передвижении противника.
Он с полной серьезностью выслушал ее.
— Но тебя могут увидеть.
— Ну, — сказала она, — я бы придумала какую-нибудь отговорку. — Она рассуждала логично, двигаясь шаг за шагом, сметая все препятствия на своем пути.
— Прощай, дитя мое, — сказал он и задержался в дверях. — Может быть… ведь молитвы тебе не нужны… Может быть, тебе будет интересно… Я умею показывать забавный фокус.
— Я люблю фокусы.
— Его показывают на картах. У тебя есть карты?
— Нет.
Он вздохнул.
— Тогда ничего не выйдет, — и тихо засмеялся. Она почувствовала запах пива в его дыхании. — Тогда я буду молиться за тебя.
Она сказала:
— По-моему, вы совсем не боитесь.
— Глоток алкоголя, — сказал он, — делает чудеса с трусом. А если бы еще выпить бренди, да я… я бы бросил вызов самому дьяволу. — Он споткнулся в дверях.
— Прощайте, — сказала она. — Надеюсь, вам удастся бежать. — Из темноты донесся легкий вздох. Она тихо проговорила: — Если они вас убьют, я не прощу им этого — никогда. — Ни минуты не задумываясь, она была готова взять на себя любую ответственность, даже месть. В этом была ее жизнь.
На просеке стояли пять-шесть плетеных глинобитных хижин — две совсем развалились. Несколько свиней, копались в земле, а какая-то старуха носила из хижины в хижину горящий уголек и разжигала маленькие костры посреди пола, чтобы выгнать дымом москитов. В двух хижинах жили женщины, в третьей — свиньи, в последней, неразвалившейся, где хранилась кукуруза, — старик, и мальчик, и полчища крыс. Старик стоял посреди просеки, глядя, как старуха ходит с разжигой; уголек мелькал в темноте, точно совершался неизменный еженощный обряд. Седые волосы, седая щетинистая борода, руки, темные и хрупкие, как прошлогодние листья, — он был воплощением безмерной долговечности. Ничто уже не сможет изменить этого старика, живущего на краешке существования. Он стар уже долгие годы.
Незнакомец вышел на просеку. На ногах у него были истрепанные городские башмаки, черные, узконосые; от них, кроме союзок, почти ничего не осталось, так что ходил он, собственно, босой. Башмаки имели чисто символическое значение, как опутанные паутиной хоругви в церквах. Он был в рубашке и в рваных черных брюках, в руках нес портфельчик — точно пригородный житель, который ездит на службу по сезонному билету. Он тоже почти достиг долговечности, хотя и не расстался с рубцами, наложенными на него временем, — сношенные башмаки говорили об ином прошлом, морщинистое лицо — о надеждах и страхе перед будущим. Старуха с углем остановилась между двумя хижинами и уставилась на незнакомца. Он вышел на просеку, потупив глаза, сгорбившись, словно его выставили напоказ. Старик двинулся ему навстречу, взял его руку и поцеловал ее.
— Вы дадите мне гамак на ночь?
— Отец! Гамаки — это в городе! Здесь спят на чем придется.
— Ладно. Мне бы только где-нибудь лечь. А немножко… спиртного не найдется?
— Кофе, отец. Больше у нас ничего нет.
— А поесть?
— Еды у нас никакой.
— Ну, не надо.
Из хижины вышел мальчик и уставился на него. Все уставились — как на бое быков. Бык обессилен, и зрители ждут, что будет дальше. Они не были жестокосердны; они смотрели на редкостное зрелище: кому-то приходится еще хуже, чем им самим. Он проковылял к хижине. Внутри, выше колен, было темно; огонь на полу не горел, только что-то медленно тлело. Половину всего помещения загромождала сваленная в кучу кукуруза; в ее сухих листьях шуршали крысы. Земляная лежанка, на ней соломенная циновка, столом служили два ящика. Незнакомец лег, и старик затворил за ним дверь.
— Тут не схватят?
— Мальчик посторожит. Он знает.
— Вы ждали меня?
— Нет, отец. Уж пять лет как мы не видели священника… Но когда-нибудь это должно было случиться.
Священник заснул тревожным сном, а старик присел на корточки и стал раздувать огонь. Кто-то постучал в дверь, и священник рывком поднялся с места.
— Ничего, ничего, — сказал старик. — Это вам принесли кофе, отец. — Он поднес ему жестяную кружку с серым кукурузным кофе, от которого шел пар. Но священник так устал, что ему было не до кофе. Он, не двигаясь, лежал на боку. Из-за кукурузных початков на него смотрела крыса.
— Вчера здесь были солдаты, — сказал старик. Он подул на огонь; хижину заволокло дымом. Священник закашлялся, и крыса, точно тень от руки, быстро юркнула в кукурузу.
