«Дерево не чувствует горя».
— Что вас заставило стать полицейским?
— Причин было много. Необходимость зарабатывать на хлеб, любопытство к людям, да, пожалуй, и страсть к Габорио note 43.
— Вам следовало стать священником.
— Я не читал подходящих книг, по крайней мере в те годы.
— Вы все еще подозреваете, что я замешан в этом деле?
Он встал и допил свой вермут-касси.
— Я просто хочу с вами поговорить.
Когда он ушел, мне показалось, что он посмотрел на меня с состраданием, словно на приговоренного к пожизненному заключению узника, в чьей поимке он был виновен.
Я нес свой крест. Уйдя из моей квартиры, Пайл словно приговорил меня к тягостным неделям сомнений и неуверенности. Всякий раз, возвращаясь домой, я ждал беды. Иногда я не заставал Фуонг и никак не мог сесть за работу, раздумывая, вернется ли она вообще. Я спрашивал ее, где она была (стараясь не выказать ни тревоги, ни подозрений), и она называла то базар, то лавку, сразу же предъявляя вещественные доказательства (самая ее готовность подтвердить свой рассказ казалась мне в ту пору подозрительной); по ее словам, она иногда ходила в кино, и обрывок билета всегда был у нее наготове; но чаще всего она бывала у сестры и там-то, по-моему, как раз и встречалась с Пайлом.
Я любил ее в те дни с какой-то ожесточенностью, словно ненавидел, но ненависть моя была не к ней, а к будущему. Одиночество лежало рядом со мной по ночам, и одиночество держал я в своих объятиях.
Фуонг нисколько не переменилась; она по-прежнему приносила мне еду, готовила трубки, нежно и ласково отдавала мне свое тело, но оно уже больше меня не радовало. И если в первые дни я хотел заглянуть ей в душу, то теперь я стремился прочесть ее мысли, спрятанные от меня за словами языка, которого я не понимал. Мне не хотелось ее допрашивать. Мне не хотелось заставлять ее лгать (до тех пор, пока ложь не была произнесена, я мог делать вид, что мы относимся друг к другу по-прежнему), но внезапно вместо меня заговаривала тревога.
— Когда ты последний раз видела Пайла?
Она помешкала, а может, и в самом деле старалась вспомнить.
— Тогда, когда он был здесь, — говорила она.
Я начал почти подсознательно хулить все, что имело отношение к Америке. Разговоры мои были полны попреков убожеству американской литературы, скандальному неприличию американской политики, дикой распущенности американских детей. У меня было чувство, словно не один человек, а целая нация отнимает у меня Фуонг. Все, что Америка делала, было плохо. Я стал докучать бесконечными разговорами об Америке даже моим французским друзьям, хотя они охотно разделяли мою неприязнь к этой стране. Меня словно предали, но разве кого-нибудь может предать его враг?
Как раз в эту пору и произошел случай с велосипедными бомбами. Вернувшись в пустую квартиру из бара «Империаль» (где была Фуонг — в кино или у сестры?), я нашел подсунутую под дверь записку. Она была от Домингеса. Он извинялся за то, что еще болен, и просил меня быть завтра утром, около половины одиннадцатого, у большого универмага на углу бульвара Шарне. Писал он по просьбе мистера Чжоу, но я подозревал, что понадобился скорее мистеру Хену.
Вся история, как потом оказалось, заслуживала только небольшой заметки, да и то в юмористическом тоне. Она не имела отношения к тяжелой, надрывающей душу войне на Севере, к каналам Фат-Дьема, забитым серыми, уже много дней мокнувшими там трупами, к уханью минометов и раскаленному добела жару напалма. Я дожидался уже около четверти часа возле цветочного ларька, как вдруг послышался скрежет тормозов, и со стороны здания охранки на улице Катина к углу подкатил грузовик, набитый полицейскими; выскочив из машины, они кинулись к магазину так, словно им надо было разогнать толпу, но толпы никакой не было, и магазин окружал лишь стальной частокол из велосипедов. Каждое большое здание в Сайгоне всегда огорожено велосипедами, ни один университетский поселок на Западе не имеет их столько, сколько здешние жители. Не успел я наладить фотоаппарат, как эта курьезная и необъяснимая операция была закончена. Полиция ворвалась в нагромождение велосипедов, извлекла оттуда три из них и, неся их высоко над головами, выбросила в фонтан, украшавший бульвар. Прежде чем мне удалось расспросить какого-нибудь полицейского, все они снова взобрались на свой грузовик и укатили по бульвару Боннар.
— Операция «Велосипед», — произнес чей-то голос. Это был мистер Хен.
— Что это значит? — спросил я. — Учение? Для чего?
— Подождите еще немного, — предложил мистер Хен.
К фонтану, откуда торчало велосипедное колесо, как буй, который предупреждает суда, что под водой обломки кораблекрушения, стали подходить зеваки. К ним через дорогу направился полицейский, он что-то кричал и размахивал руками.
— Давайте посмотрим и мы, — сказал я.
— Лучше не надо, — посоветовал мистер Хен и поглядел на часы. Стрелки показывали четыре минуты двенадцатого.
— Ваши спешат, — сказал я.
— Они всегда впереди. — И в этот миг фонтан взорвался. Часть лепного украшения выбила соседнее окно, и осколки стекол сверкающим дождем полились на мостовую. Никто не был ранен. Мы отряхнулись от воды и осколков. Велосипедное колесо загудело волчком посреди бульвара, дернулось и упало.
— Ровно одиннадцать, — сказал мистер Хен.
— Господи, что же это такое?..
— Я знал, что вам будет интересно. Надеюсь, я не ошибся?
— Пойдем выпьем чего-нибудь?
— Простите, никак не могу. Должен вернуться к мистеру Чжоу. Но сперва разрешите мне вам кое- что показать. — Мистер Хен подвел меня к стоянке велосипедов и извлек оттуда свою машину. — Смотрите внимательно.
— «Ралей»? — спросил я.
— Не в этом дело, обратите внимание на насос. Он ничего вам не напоминает?
Мистер Хен покровительственно улыбнулся, глядя на мое недоумение, и отъехал, вертя педалями. Издали он помахал мне рукой, направляясь в Шолон к складу железного лома.
В охранке, куда я пошел навести справки, мне стало понятно, что он подразумевал. Форма, которую я видел на складе, представляла собой половинку велосипедного насоса. В тот день во всем Сайгоне невинные с виду велосипедные насосы оказались пластмассовыми бомбами и взорвались ровно в одиннадцать часов. Кое-где взрывы были вовремя предотвращены полицией, оповещенной, как я подозревал, мистером Хеном. Ничего чрезвычайного не произошло: десять взрывов, шестеро слегка покалеченных людей и бог весть сколько исковерканных велосипедов. Мои коллеги — за исключением корреспондента «Экстрем ориан», который обозвал эту выходку «варварской»,
— понимали, что им дадут место в газете только в том случае, если они высмеют эту историю. «Велосипедные бомбы» — было хорошим заголовком. Все газеты приписали это дело коммунистам. Один только я утверждал, что бомбы были диверсией, затеянной генералом Тхе, но мой отчет переделали в редакции.
Генерал не был пищей для газетной сенсации. Нечего было тратить место на его обличение. Я выразил свое сожаление мистеру Хену, послав ему записку через Домингеса, — я сделал все, что мог. Мистер Хен передал мне в ответ устную благодарность. Тогда мне казалось, что он или его вьетминский комитет были слишком мнительны: никто всерьез не винил в этом деле коммунистов. Подобная шалость скорее создавала им репутацию людей, не лишенных чувства юмора. «Что они придумают еще?» — спрашивали друг друга люди на вечеринках, и вся эта нелепая история запечатлелась в моей памяти в образе велосипедного колеса, весело вертящегося волчком посреди бульвара.
Я даже не намекнул Пайлу, что его связи с генералом Тхе для меня не секрет. Пусть забавляется
