придет. Я попытался читать, но на полке не было ничего, что могло бы меня увлечь. Мне, наверно, следовало покурить, но некому было приготовить трубку. Я невольно прислушивался к звуку шагов и наконец их услышал. В дверь постучали. Я открыл, но это был Домингес.
— Что вам нужно, Домингес?
Он посмотрел на меня с удивлением.
— Мне? — Домингес взглянул на часы. — Я всегда прихожу в это время. Телеграммы готовы?
— Простите… совсем забыл. Нет.
— А репортаж о бомбах? Неужели вы ничего не хотите сообщить?
— Составьте телеграмму сами. Я там был и не знаю, что со мной случилось, я словно контужен. Мне трудно думать об этом телеграфным языком. — Я щелкнул комара, зудевшего у меня над ухом, и заметил, что Домингес вздрогнул. — Не волнуйтесь, я его не убил. — Домингес болезненно усмехнулся. Ему трудно было объяснить свое отвращение к убийству, — в конце концов, он ведь был христианин, один из тех, кто научился у Нерона превращать живых людей в свечки.
— Вам ничего не нужно? — спросил он. Он не пил, не ел мяса, не убивал. Я завидовал кротости его духа.
— Нет, Домингес. Дайте мне сегодня побыть одному. — Я следил из окна за тем, как он пересекает улицу Катина. У тротуара, как раз под моим окном, остановился велорикша; Домингес хотел его нанять, но рикша покачал головой. Он, видно, поджидал седока, который зашел в одну из лавок: на этом углу не было стоянки. Взглянув на часы, я с удивлением увидел, что прошло всего каких-нибудь десять минут, но когда Пайл постучал, я понял, что не слышал его шагов.
— Войдите. — Но, как всегда, первой вошла собака.
— Я обрадовался, получив вашу записку, Томас. Утром мне показалось, что вы на меня рассердились.
— Верно. Зрелище было не из приятных.
— Вы и так все знаете, мне нечего от вас скрывать. Я видел Тхе.
— Вы его видели? Разве он в Сайгоне? Приехал посмотреть, как сработала его бомба?
— Это строго между нами, Томас. Я говорил с ним очень сурово.
У него был вид капитана школьной команды, который узнал, что один из мальчишек нарушил правила игры. И все же я спросил его с некоторой надеждой:
— Вы с ним порвали?
— Я сказал, что если он еще раз позволит себе неуместную диверсию, мы с ним порвем.
— Значит, вы с ним еще не порвали? — Я нетерпеливо оттолкнул его собаку, которая обнюхивала мои щиколотки.
— Я не мог. Если думать о будущем, он — наша единственная надежда. Когда, с нашей помощью, он придет к власти, мы сможем на него опереться…
— Сколько людей должно умереть, прежде чем вы что-нибудь поймете?.. — Но я видел, что спор наш совершенно бесплоден.
— Что мы должны понять, Томас?
— В политике не бывает такой вещи, как благодарность.
— Они хотя бы не будут нас ненавидеть так, как французов.
— Вы в этом уверены? Иногда мы питаем нечто вроде любви к нашим врагам и ненавидим наших друзей.
— Вы рассуждаете, как типичный европеец, Томас, Эти люди совсем не так сложны.
— Ах, вот чему вы научились за эти несколько месяцев! Подождите, скоро вы будете звать их детьми.
— Ну да… в некотором роде.
— Покажите мне хоть одного ребенка, Пайл, в котором все было бы просто. Когда мы молоды, в нас целый лес всяких сложностей. Старея, мы становимся проще. — Но что толку было с ним разговаривать. И в моих, и в его доводах было что-то беспочвенное. Я раньше времени превращался в ходячую передовую статью. Встав с места, я подошел к книжной полке.
— Что вы ищете, Томас?
— Стихи, которые я очень любил. Вы сегодня можете со мной поужинать?
— С большим удовольствием, Томас. Я так рад, что вы больше на меня не сердитесь. Даже если вы и не во всем согласны со мной, мы ведь можем остаться друзьями?
— Не знаю. Вряд ли.
— В конце концов, Фуонг куда важнее всего этого.
— Неужели вы в самом деле так думаете?
— Господи, да она важнее всего на свете! Для меня. Да и для вас тоже, Томас.
— Для меня уже нет.
— Сегодня мы были ужасно огорчены, Томас, но, поверьте, через неделю все будет забыто. К тому же, мы позаботимся о родственниках пострадавших.
— Кто это «мы»?
— Мы запросили по телеграфу Вашингтон. Нам разрешат использовать часть наших фондов.
Я прервал его:
— Как насчет «Вье мулен»? Между девятью и половиной десятого?
— Где вам будет угодно, Томас. — Я подошел к окну. Солнце зашло за крыши. Велорикша все еще поджидал своего седока. Я поглядел на него сверху, и он поднял лицо. — Вы кого-нибудь ждете, Томас?
— Нет. Вот как раз то место, которое я искал. — Для отвода глаз я стал читать, подставляя книгу под угасающие лучи солнца:
Зевак задевая, по городу мчу, На все и на вся наплевать я хочу.
Могу, например, задавив наглеца, Ущерб наглеца оплатить до конца.
Как славно, что деньги в карманах звенят, Чудесно, что деньги в карманах звенят.
— Какие дурацкие стишки, — сказал Пайл с неодобрением.
— Он был зрелым поэтом уже в девятнадцатом веке. Таких немного. — Я снова поглядел вниз, на улицу. Велорикша исчез.
— У вас нечего выпить? — спросил Пайл.
— Почему? Мне просто казалось, что вы…
— Видно, я немножко распустился, — сказал Пайл. — Под вашим влиянием, Томас. Ей-богу, ваше общество мне полезно!
Я сходил за бутылкой и стаканами, но захватил только один стакан, и мне пришлось пойти за вторым снова; потом я отправился за водой. Все, что я делал в тот вечер, отнимало много времени.
— Знаете, у меня замечательные родители, — сказал Пайл. — Но, может быть, чересчур строгие. У них один из самых старинных домов на Честнат-стрит. Мать коллекционирует стекло, а отец, когда не возится со своими камнями, собирает рукописи и первоиздания Дарвина. Понимаете, Томас, они целиком погружены в прошлое. Наверно, потому Йорк и произвел на меня такое впечатление. Он — как бы это сказать? — способен понять современные условия. Отец у меня — изоляционист.
— Мне, пожалуй, понравился бы ваш отец, — сказал я. — Я ведь сам изоляционист.
В этот вечер тихий Пайл был необыкновенно разговорчив. Я не слушал того, что он говорит, — мысли мои были далеко. Я старался уверить себя, что у мистера Хена есть и другие возможности, кроме самой простой и очевидной. Но я знал, что в такой войне долго раздумывать не приходится, — пускают в ход первое попавшееся оружие: французы — напалмовые бомбы, мистер Хен — нож или пулю. Было слишком поздно убеждать себя, что по природе своей я не судья. Я решил дать Пайлу выговориться, а потом предупредить его. Он мог бы у меня переночевать. Не станут же они вламываться ко мне домой! Кажется, в это время он рассказывал о своей старой няньке. «Я, по правде говоря, любил ее больше матери. Какие она пекла пироги с черникой!» Я его прервал.
— Вы теперь носите с собой револьвер?
