Мрачное лицо, с выдающейся нижней челюстью, обведенной густой, подстриженной клинышком, темной бородой; впалые, беспокойные глаза, закрученные торчком усы и нечто танцующее во всех движениях от скользящей, конькобежной походки до выворачивания наотлет локтей, — давали общее впечатление холеного, истеричного самца.
Коркин, постучав, вошел. Неизвестный нервически заморгал.
— По делу звали, — сказал Коркин, смотря на бутылки.
— Да, да, по делу, — заговорил шепотом неизвестный. — Вы — тот самый?
— Тот самый.
— Вы… пьете?
По тому, как он резко сказал «вы», — Коркин видел, что барин презирает его.
— Пьете, — нахально ответил Коркин; сел, налил и выпил.
Барин некоторое время молчал, воздушно поглаживая бороду пальцами.
— Обтяпайте мне одно дело, — хмуро сказал он.
— Говорите… зачем звали.
— Мне нужно, чтобы одного человека не было. За это получите вы тысячу рублей, а задатком теперь триста.
Левая щека его задергалась, глаза вспухли. Коркин выпил вторую порцию и съязвил:
— Самому-то вам… слабо… или как?..
— Что? Что? — встрепенулся барин.
— Сами… трусите?..
Барин устремился к окну и, постояв там вполоборота, кинул:
— Болван!
— Сам болван, — спокойно ответил Коркин.
Барин как бы не расслышал этого. Присев к столу, он объяснил Коркину, что желает смерти студента Покровского; дал его адрес, описал наружность и уплатил триста рублей.
— В три дня будет готов Покровский, — сухо сказал Коркин. — По газетам узнаете.
Они условились, где встретиться для доплаты, и расстались.
Весь следующий день Коркин напрасно подстерегал жертву. Студент не входил и не выходил.
К семи часам вечера Коркин устал и проголодался. Размыслив, решил он отложить дело до завтра. Кинув последний раз взгляд на черную арку ворот, Коркин направился в трактир. За едой он заметил, что ему как-то не по себе: ныли суставы, вздрагивалось, хотелось тянуться. Пища казалась лишенной запаха. Однако Коркину не пришло в голову, что он простужен.
Преступник с отвращением доел щи. Сидя потом за чаем, он испытывал неопределенную тревогу. Бродили беспокойные мысли, раздражал яркий свет ламп. Коркин хотел уснуть, забыв о полиции, железной гирьке, приготовленной для Покровского, и всём на свете. Но притон, где он ночевал, открывался в одиннадцать.
У Коркина оставалось два свободных часа. Он решил провести их в кинематографе. На него напало странное легкомыслие, полное презрение к сыщикам и тупое безразличие ко всему.
Он зашел в какой-то из «Биоскопов». При кинематографе этом существовал так называемый «Анатомический музей», произвольное собрание восковых моделей частей человеческого тела. Коркин зашел и сюда.
С порога Коркин осмотрел комнату. За стеклами виднелось нечто красное, голубое, розовое и синее, и в каждом таком непривычных очертаний предмете был намек на тело самого Коркина.
Вдруг он испытал необъяснимую тягость, сильное сердцебиение — потому ли, что встретился с объектом своего «дела» в его, так сказать, непривычном, бесстрастно интимном виде, или же потому, что на модели, изображающие сердце, легкие, печень, мозг, глаза и т. п., смотрели вместе с ним незнакомые люди, далекие от подозрения, что такие же, только живые механизмы уничтожались им, Коркиным, — он не знал. Его резкое, новое ощущение походило на то, как если бы, находясь в большом обществе, он увидел себя совершенно нагим, раздетым таинственно и мгновенно.
Коркин подошел ближе к ящикам; заключенное в них магически притягивало его. Прежде других бросилась ему в глаза надпись: «Кровеносная система дыхательных путей». Он увидел нечто похожее на дерево без листьев, серого цвета, с бесчисленными мелкими разветвлениями. Это казалось очень хрупким, изысканным. Затем Коркин долго смотрел на красного человека без кожи; сотни овальных мускулов вплетались один в другой, тесно обливая костяк упругими очертаниями; они выглядели сухо и гордо; по красной мускулатуре струились тысячи синих жил.
Рядом с этим ящиком блестел большой черный глаз; за его ресницами и роговой оболочкой виднелись некие, непонятные Коркину, похожие на маленький станок, части, и он, тупо смотря на них, вспомнил свой выбитый глаз, за которым, следовательно, был сокрушен такой же таинственный станок, как тот, которые он видел.
Коркин осмотрел тщательно все: мозг, напоминающий ядро грецкого ореха; разрез головы по линии профиля, где было видно множество отделений, пустот и перегородок; легкие, похожие на два больших розовых лопуха, и еще много чего, оставившего в нем чувство жуткой оторопелости. Все это казалось ему запретным, случайно и преступно подсмотренным. В целомудренной, восковой выразительности моделей пряталась пугающая тайна.
Коркин направился к выходу. Проходя мимо старика извозчика, стоявшего рядом с бабой в платке, он услышал, как извозчик сказал:
— Все как есть показано, Вавиловна. Работа божья… хитрая… и-их — хитрая заводь! Все, это… мы, значит, вовнутри, вот… да-а!
Суеверный страх проник в Коркина — страх мужика, давно приглушенный городом. В среде, где все явления жизни и природы: рост трав, хлеба, смерть и болезнь, несчастье и радость, — неизменно связываются с богом и его волей — никогда не исчезает такое суеверное отношение к малопонятному. Коркин шел по улице, с трудом одолевая страх. Наконец страх прошел, оставив усталость и раздражение.
Коркин хотел уже направиться к ночлегу, но вспомнил о студенте Покровском. Его непреодолимо потянуло увидеть этого человека, хотя бы мельком, не зная даже, удастся ли убить его сегодня; он испытывал томительное желание прикоснуться к решению, к концу «дела»; войти в круг знакомого, тяжкого возбуждения.
Он подошел к тем воротам и, подождав немного, вдруг столкнулся лицом к лицу с вышедшим из-под ворот на улицу высоким, прихрамывающим молодым человеком.
— Он, — сличив приметы, сказал Коркин и потянулся, как собака, сзади студента. Вокруг не видно было прохожих.
«Амба! — подумал Коркин, — ударю его». Дрожа от озноба, вынул он гирьку, но тут, останавливая решение, показалось Коркину, что у студента, если забежать вперед, окажутся закрывающие все лицо огромные глаза с таинственными станками. Он увидел также, что тело студента под пальто лишено кожи, что мускулы и сухожилья, сплетаясь в ритмических сокращениях, живут строгой, сложной жизнью, видят Коркина и повелительно отстраняют его.
Чувствуя, что рука не поднимается, что страшно и глухо вокруг, Коркин прошел мимо студента, кинув сквозь зубы:
— Даром живете.
— Что такое? — быстро спросил студент, отшатываясь.
— Даром живете! — повторил Коркин и, зная уже, с тупой покорностью совершившемуся, что студент никогда не будет убит им, — свернул в переулок.
Баталист Шуан
