Плоть колышется на лицах, как студень. Глаза вытекают, став жидкими. Кошмарные создания мечутся и скачут, сливаясь одно в другое. И непрекращающийся вопль…
Де Шанс рывком извлекла сознание из бесконечного потока образов. Она качнулась назад, губы беззвучно шевелились, а когда Линдхольм протянул руку, чтобы поддержать ее, экстрасенс незряче ударила по ней. Морской пехотинец опустился рядом с де Шанс на колени, заговорил медленно и успокаивающе. Невыразимый ужас наконец отступил, и к экстрасенсу вернулось сознание. Она глубоко, со всхлипом, вдохнула и облизала пересохшие губы.
— Что случилось? — спросил Линдхольм.
— Шар, — хрипло выговорила де Шанс. — Это какое-то запоминающее устройство. Прямая запись чужого разума.
— И что там? — вмешался Корби.
Де Шанс медленно покачала головой:
— Безумие. Кошмар и зверство… Не знаю. Мне нужно это осмыслить. А вы пока не прикасайтесь к нему. В нем так просто утонуть…
Она поднялась на ноги, отвернулась и от шара, и от морских пехотинцев и начала рыться в вещмешке. Корби и Линдхольм обменялись взглядами. Линдхольм пожал плечами и вышел наружу. Корби, немного поколебавшись, последовал за ним.
Чтобы заложить неконтактные мины, потребовалось гораздо больше времени, чем они рассчитывали. Грунт оказался твердым как камень и крайне неохотно поддавался саперным лопаткам. Когда они выставили периметр, уже почти стемнело. Золотистый свет в дверях монолита казался теплым и манящим. Морские пехотинцы вернулись под крышу, потирая свежеприобретенные мозоли, и помогли де Шанс закончить с наладкой генератора для переносного силового экрана. Экстрасенс включила его, и все трое немного расслабились: напряжение после долгого и трудного дня начало уходить. Они сидели на спальных мешках и без особого удовольствия поглощали поздний ужин — протеиновые кубики с дистиллированной водой. Наконец отряд откинулся на спины в надежде отдохнуть до утра.
Спать никому не хотелось, но все понимали, что нужно хотя бы попытаться. На следующий день им понадобятся все силы и вся воля к жизни. Когда капитан после ужина связался с ними, его голос звучал спокойно и обнадеживающе, и де Шанс постаралась держаться столь же уверенно. Корби почти собрался включиться в связь и сказать, какую тревогу вызывает у него монолит, но в конце концов передумал. Капитан не поймет. Может, завтра они доберутся до города… от которого Корби тоже не ждал ничего хорошего.
Экстрасенс заснула на удивление быстро, почти сразу. Линдхольм лежал на спине так тихо, словно никаких особых поводов для волнения не было. Корби посмотрел на них. В жизни не хотелось спать меньше, чем сейчас. Он немного подождал, надеясь, что все-таки задремлет. Потом — сна ни в одном глазу — беззвучно сел и обнял колени. Морской пехотинец надеялся, что, когда он привыкнет, спустя какое-то время, монолит предстанет не таким ужасным, но пока ничего не изменилось. Слишком высокий потолок, и каждый звук в полной тишине рождает неумолкающее эхо. Корби достал из кобуры дисраптер и проверил энергетический уровень. Он был так высок, что можно не беспокоиться, но тем не менее Корби пришлось напрячь силу воли, чтобы снова спрятать пистолет в кобуру.
— Ты дергаешься, Рас.
Корби резко обернулся. Линдхольм тоже сидел на спальном мешке. Корби улыбнулся, пожав плечами.
— Свен, мне здесь не нравится. — Он говорил тихо, чтобы не разбудить экстрасенса. — И имей в виду, что на всей этой вонючей планете мне ни одно место не понравилось. Я ее ненавижу, Свен. — Он вытер губы тыльной стороной ладони и ничуть не удивился тому, что рука дрожит. — Я трезвый, как дурак. Мне нужно выпить. Я бы все это гораздо лучше переносил, если бы имел возможность нажраться.
— Извини, Рас. Я сам не употребляю. Тебе надо было пронести бутылку на катер.
— Я пронес. Они ее нашли. — Корби недовольно скривился. На лице у него, несмотря на холод, выступили капли пота. — Я этот мир ненавижу, Свен. Я не желаю быть здесь. А он не желает, чтобы мы были здесь. Я хочу сказать, что мне делать в Адской группе? Никогда не собирался стать колонистом. С шестнадцати лет я на флоте, больше двух лет на одной планете не проводил. И мне это нравилось. Меня сюда занесло только потому, что я решил — лучше здесь, чем всю жизнь гнить в военной тюрьме. Идиот. По сравнению со здешними местами любая тюрьма — курорт.
— Рас, смотри на все проще.
— Тебе, может, легко так говорить. Вспомни этот лес, Свен. И ту дрянь, которая лезла из земли. Я уже не знаю, сколько миров повидал, случались там всякие необычные штуки, но их хоть можно было понять. А этот мир — сумасшедший. Кошмарный сон и не кончается. А завтра мы идем в город, где все дома такие, как этот. Сомневаюсь, что я это выдержу. Не смогу.
Он снова вытер ладонью рот и чуть ли не умоляюще посмотрел на Линдхольма:
— Свен, что мне делать? Я не могу жить в таком мире, но и убраться отсюда не могу. Мы попали в ловушку. Я не могу идти завтра в город и не могу остаться здесь один. Что же делать?
— Рас, не надо психовать раньше времени. Я же с тобой, — резко прервал его монолог Линдхольм, когда голос у Корби поднялся уже почти до истерики. — Не забывай, что не только ты вляпался. Мы все в одной лодке. И справимся с чем угодно, пока играем командой. Ты говоришь о тех мирах, где мы бывали. Так они поначалу выглядели не лучше этого. Это просто еще один мир, Рас, только и всего. Просто еще один мир.
Корби глубоко вздохнул, долго, с хрипом выдыхал. Потом благодарно посмотрел на Линдхольма и неуверенно улыбнулся:
— Свен, как тебе это удается? Как ты можешь все время оставаться спокойным? Научился на аренах?
— Можно сказать и так. — Линдхольм задумчиво уставился в темноту через открытый дверной проем. — На аренах можно многому научится. Пока жив. Учишься не заводить друзей, потому что завтра их, может быть, придется убивать. Учишься ни во что не верить, только в сегодняшний день. А в конце концов учишься плевать на все. На убийство, на народ, на напряжение, да и на собственную жизнь. Когда плюешь на все, можно пойти на любой риск, играть на любых условиях. Потому что уже ничто не имеет значения. Совсем ничто.
Линдхольм перевел взгляд на Корби:
— Одно плохо, Рас, когда уходишь с арены, всю науку уносишь с собой. Я теперь почти ничего не чувствую. Не смеюсь, не плачу, не боюсь и ни от чего не получаю удовольствия. Арены у меня все отняли. Сохранилось только ощущение, как много я потерял. И почти ничто не интересно, потому что не имеет никакого значения.
— А как насчет меня? — медленно произнес Корби. — Я имею значение?
— Не знаю, — ответил Линдхольм. — Я помню, как мы несколько лет вместе служили в морской пехоте, но это как воспоминание о давнем сне. Иногда этот сон больше других похож на жизнь. А все остальное время я просто делаю какие-то движения. Рас, ты на меня не надейся. Для этого меня осталось слишком мало.
Экстрасенс застонала во сне, морские пехотинцы посмотрели на нее. Де Шанс беспокойно ворочалась.
— Кошмары, — отметил Корби. — Что неудивительно.
Первая неконтактная мина взорвалась словно удар грома, затем сразу же последовали еще два взрыва. Темноту на доли секунды прорезали яркие вспышки. Морские пехотинцы вскочили с пистолетами в руках. В ужасе проснулась де Шанс.
— Что за черт? — спросил Корби.
— Снаружи кто-то есть, — ответил Линдхольм. — Должно быть, слишком близко подошел к минам. Рас, выключи фонарь.
Корби моментально нагнулся и погасил свет. Темнота вошла в монолит, будто вернулась домой. Корби сжимал рукоятку пистолета и мучительно ждал, пока глаза привыкнут к мраку.
— Кто бы там ни был снаружи, он не один, — негромко проговорил Корби. — Все мины только от одной твари не взорвались бы.
