английского.
– Хорошо. Как прошел второй день занятий?
– Прекрасно. Эрманно великолепен. Никакого чувства юмора, но учитель он превосходный.
– Вы делаете успехи?
– Может ли быть иначе?
– Эрманно сказал мне, что вы хорошо слышите итальянский.
– Эрманно – никудышный обманщик, и вам это отлично известно. Я стараюсь изо всех сил, потому что от этого многое зависит. Он гоняет меня по шесть часов в день, и вечером я еще часа три зубрю. Так что успехи, можно сказать, неизбежны.
– Вы усердно занимаетесь, – констатировал Луиджи и внезапно остановился у крошечного заведения. – Теперь надо пообедать.
Марко недовольно оглядел фронтон, не превышавший в длину и пяти метров. Три столика примостились к окну, полно посетителей.
– Вы уверены? – спросил он.
– Вполне. Это очень хорошее место. Легкие закуски и все прочее. Вы будете есть один. Я не составлю вам компанию.
Марко посмотрел на него удивленно, хотел было запротестовать, но тут же осекся, улыбнулся и не без удовольствия принял вызов.
– Меню увидите на грифельной доске над кассой. Никакого английского. Сначала сделайте заказ, заплатите и получите еду в конце прилавка. Там можно и сесть, если посчастливится найти стул. Чаевые включены.
– Специализация заведения? – спросил Марко.
– Ветчина и пицца с артишоками здесь отменные. А также panini[13]. Встретимся через час вон там, у фонтана.
Марко стиснул зубы и вошел в кафе – один. Стоя позади двух молодых женщин, он отчаянно рыскал глазами по грифельной доске в поисках того, что смог бы произнести. К черту вкус. Важно заказать и заплатить. К счастью, кассиршей оказалась дама средних лет, приветливо ему улыбнувшаяся. Марко произнес вежливое buona sera и, прежде чем она успела выпалить что-нибудь в ответ, заказал 'panino prosciutto e formaggio – сандвич с ветчиной и сыром – и кока-колу.
Старая добрая кока-кола. Одна на всех языках.
Кассовый аппарат затрещал, и женщина произнесла несколько слов, которые он не разобрал. Но он продолжал улыбаться и сказал «Si», затем протянул купюру в двадцать евро, несомненно, достаточно для оплаты покупки и получения некоторой сдачи. Сработало. Вместе со сдачей он получил талон.
– Numero sessantasette, – сказала она. – Номер шестьдесят семь.
С талоном в руке он медленно двинулся вдоль прилавка к окну кухни. Никто не таращился на него, никто не обращал внимания. Неужели ему и в самом деле удалось сойти за итальянца, за местного жителя? Или же он настолько явно выглядит иностранцем, что местные даже не удостаивают его вниманием? Он быстро выработал в себе привычку оценивать, как одеты люди, и был уверен, что другие точно так же оценивают и его. Говорил же ему Луиджи, что жители Северной Италии гораздо больше озабочены стилем и внешним видом, нежели американцы. Здесь гораздо больше сшитых на заказ пиджаков и брюк, больше джемперов и галстуков. Гораздо меньше хлопчатобумажных тканей, спортивного вида рубашек или других вещей, свидетельствующих о безразличии к внешнему виду.
Луиджи или тот, кто собрал его гардероб, вне всякого сомнения, оплаченный американскими налогоплательщиками, знал, что делал. Для человека, в течение шести лет таскавшего одну и ту же тюремную хламиду, Марко быстро приспосабливался ко всему итальянскому.
Он следил затем, как тарелки с едой выскакивают на прилавок рядом с грилем. Минут через десять появился толстенный сандвич. Служитель подхватил его, снял талон и крикнул:
– Numero sessantasette!
Марко, не говоря ни слова, шагнул вперед и протянул талон. Затем появилась кока-кола. Он нашел место за маленьким угловым столиком и насладился обедом в одиночестве. В кафе было тесно и шумно, посетители, жившие или работавшие поблизости, наверняка знали друг друга. Ритуал долгого приветствия состоял из объятий и поцелуев, прощание длилось еще дольше. Стояние в очереди в кассу их ничуть не огорчало, хотя для итальянцев идея выстраиваться в затылок один за другим явно непереносима. Дома, в Америке, не было бы недостатка в грубых словечках и, пожалуй, окриках кассира.
В стране, где трехсотлетний дом считается новым, время идет по-другому. Еда должна доставлять удовольствие, даже в крохотном кафе с несколькими столиками. Люди, что сидели рядом с Джоэлом, казалось, намеревались часами жевать свою пиццу и сандвичи. Просто о столь многом надо было поговорить!
Иссушающий мозги ритм тюремной жизни притупил все его чувства. Он тренировал мозг, прочитывая по восемь книг в неделю, но даже это было скорее средством избавления, а не познания. Два дня интенсивного изучения спряжений, особенностей произношения и прослушивания кассет привели его к крайнему умственному истощению.
Поэтому сейчас Джоэл впитывал звуки итальянского, даже не пытаясь понять их смысл. Ему нравились ритм и певучесть этого языка, даже итальянский смех. То и дело он схватывал то или иное слово, особенно когда люди здоровались или прощались, и считал это определенным прогрессом. Видя перед собой семьи, друзей, он чувствовал себя очень одиноким, но не позволял себе сосредотачиваться на этих мыслях. Одиночество – это двадцать три часа в сутки в камере, почти без писем, в компании разве что книжки в мягкой обложке. Он хорошо знал, что такое одиночество, а теперь словно оказался на шумном пляже.
Марко старался растянуть свой сандвич с ветчиной и сыром, но понимал, что надолго его не хватит. Он напоминал себе в следующий раз заказать жаркое, потому что с ним можно долго возиться, даже когда оно остынет, и таким образом продлить обед куда дольше, чем это считалось бы нормальным дома, в Америке. Он неохотно поднялся из-за стола. Почти через час после входа в кафе он расстался с его теплой атмосферой и направился к фонтану, вода в котором была отключена во избежание замерзания. Через несколько минут появился Луиджи, он словно прятался где-то рядом, в тени, и ждал. Несмотря на холод, он предложил мороженое, но Марко уже дрожал. Они дошли до гостиницы и пожелали друг другу доброй ночи.
Местный куратор Луиджи пользовался дипломатическим прикрытием, числясь в консульстве США в Милане. Его звали Уайтекер, и Бэкман менее всего занимал его внимание.
Бэкман никак не был связан ни с разведкой, ни с контрразведкой, а у Уайтекера было полно забот по этой части, и его мало интересовал бывший вашингтонский воротила, спрятанный в Италии. Однако он прилежно составлял ежедневные отчеты и отправлял их в Лэнгли. Там их получала и прочитывала Джулия Джавьер, имевшая доступ к самому Мейнарду. Именно из-за ее интереса к Бэкману и проявлял в Милане такое усердие Уайтекер. В ином случае никакой необходимости в ежедневных отчетах и не возникло бы.
Отчетов требовал Тедди.
Мисс Джавьер вызвали в его кабинет на седьмом этаже, в «шефский отсек», как он именовался в Лэнгли. Она переступила порог «командного пункта» – так Тедди предпочитал называть свой офис – и, как всегда, увидела шефа в конце длинного стола для совещаний. Мейнард возвышался в кресле-каталке, сиденье которого подняли в верхнее положение, и был закутан в пледы от груди до ног. Одетый в обычный черный костюм, он склонился над кипой донесений. Рядом стоял Хоби, готовый в любую минуту подать чашечку гнусного зеленого чая, который, был убежден Тедди, поддерживал в нем жизнь.
