графика движения. Жара стояла оглушающая. Со станций, на которых мы стояли особенно долго, мы из шалости и развлечения ради посылали телеграммы. Помню, мы долго простояли в городе Сызрань. Меня забавляло название, и я отправил своим знакомым несколько телеграмм из этого незнакомого мне города. Одна была такая: «Подозреваемые вами люди в городе Сызрань не проживают», другая такая «Благодарим спасение детей тчк Сызраньский ОСВОД», и какие-то другие. В общем, мы пытались развлечься, как могли. Пиво в нас уже не заливалось. Пахло от нас так, как от каких-то очень пахучих животных. Купе наши стали похожи на лежбища этих самых животных. Волосы на наших головах был, как проволока. Но все равно нам было весело, мы ехали отдыхать, и несмотря на то, что уже был август, все лето казалось еще впереди. Мы же ехали на юг.
И вот так мы ехали, и наш поезд в очередной раз остановился безо всякого расписания. Я высунулся в окно, и посмотрел по ходу состава. Вагоны тянулись далеко вперед, и там вдалеке горел красный семафор. Вокруг было чисто поле. Поле было уже желтое. Сухие колосья кругом, с островками каких-то сорных голубых цветов. У железнодорожного полотна и возле нашего вагона оказался маленький дощатый полустанок, длиной с один железнодорожный вагон. К полустанку вела через поле извилистая дорожка. На полустанке стоял мужичок, довольно высокий, худой и сутулый дядька. На голове у него была какая-то светлая выгоревшая фуражечка, одет он был в светло-серую рубаху, с закатанными выше локтя рукавами, рубаха висела на нем навыпуск, ниже были видны коричневые брюки, и я не помню, что у него было на ногах. Но все чистое и поглаженное. На брюках даже виднелись стрелки. На досках ветхого полустанка у ног мужичка лежал большой холщовый мешок. Дядька курил папиросу и с любопытством, щурясь от дыма, рассматривал большой поезд дальнего следования, который явно случайно там остановился и был ему в диковинку.
Я лежал на своей верхней полке, высунулся в окно и разглядывал мужичка. Так же делали многие…
— Дед, чем торгуешь? — спросил я, каким-то не особенно свойственным мне образом. Мне казалось, что так обратиться будет проще и как бы народнее, что ли.
— Да ничем, сынок, — сначала пожал плечами, а потом ответил дядька — еду только торговать.
— Так давай, садись, а то поезд уйдет! — сказал кто-то из другого окна.
— Не-е-е, куда там! — ответил человек с полустанка. — Вы-то вон куда едете, а я в район на базар. Щас дизель подойдет, и поеду, — он говорил немного смущенно, но улыбался.
— А чё в мешке-то, дед? — послышалось еще откуда-то. — Кота, небось, везешь продавать.
— Лапти, ребята. Лапоточки, — услышали мы.
— Покажи, а! — крикнул я.
Он нагнулся, медленно развязал мешок и достал пару настоящих лаптей с длинными плетеными вязками. Лапти были настоящие, такие, в каких Емеля ездил на своей печи, и даже еще более настоящие.
— Ух ты! — восхитился я. — Продай, дед.
— Да покупай на здоровье, только зачем они тебе?
— Погоди, дед, — крикнул я. — Я сейчас.
Я соскочил с полки, схватил деньги и побежал к выходу из вагона.
— Куда, куда? — закричала проводница в тамбуре. — Сейчас поедем уже.
— Я мигом, мне надо, — крикнул я, проскочил мимо нее и спрыгнул на полустанок. — Ну дед, давай, сколько стоят твои лапти?
— А какая у тебя нога?
— Да какая разница, давай любые.
— Погоди, погоди, сынок, — он внимательно посмотрел на мои ноги и полез в свой мешок. — Сейчас.
— Дед, да давай любые уже, а то поезд уйдет, — торопил я.
— А дамских у вас нету? — кричали наши девчонки из окна вагона и смеялись.
— Вот, — наконец сказал дяденька, достал аккуратные лапти и протянул мне. — С тебя, сынок, (тут он сказал какую-то совсем маленькую цену, ну, например, три рубля, я не помню точно).
— Отлично! — сказал я, представляя, как повешу эти лапти на стенку у себя в комнате. — Вот, держи, — и я протянул ему купюру (ну, например… десять).
— Ой, у меня сдачи не будет, я еще не наторговал, — сказал тот в ответ.
— Все, давай в вагон, зеленый дали, — крикнула мне проводница.
Я растерялся и не знал, что делать.
— Возьми еще, — засуетился мужик — пригодятся, может быть.
— Давай, бери весь мешок, — кричали мои приятели, — потом еще наваришься…
— Да не надо, дед. Мне одной пары достаточно, — засмущался от всего этого шума я.
— Так сдачи-то нету, — растеряно твердил дядька.
— Да брось ты, — махнул рукой я, — ерунда.
— Как это брось? Такие деньги! Мне не надо! — даже испуганно быстро ответил он.
Тут поезд лязгнул вагонами, натянулся и тронулся, я со своими лаптями добежал до подножки и вскочил на нее. Наш вагон был последним…
— Да как же?! Возьми деньги, сынок! Лапти себе оставь, на здоровье, — услышал я и оглянулся. Дяденька быстро шагал по полустанку за медленно ускоряющимся вагоном. Он шел с протянутой рукой, в которой были деньги.
— Отец, оставь себе! Все нормально! — крикнул я.
Он быстро дошел до конца полустанка, сбежал по ступенькам вниз и зашагал по земле все быстрее и быстрее, не опуская руки. Он смотрел мне в глаза. В этих глазах были смятение, стыд и непонимание. Поезд шел все быстрее. Он побежал, все не опуская руки. Потом стал отставать, но бежал.
— Сынок, весь сенокос в них проходишь! — крикнул он, пробежал еще несколько шагов, остановился и медленно опустил руку. Я долго видел его, стоящим неподвижно…
Как же мне потом было стыдно! Я даже ушел в туалет и коротко расплакался. Мне было тошно и не хватало воздуха от стыда. Как я мог так сделать?… Не ресторанному же халдею я оставил щедрые чаевые… Я ругал себя за ту манеру, с которой говорил с тем человеком, за то, что обращался к нему на «ты». Хотя было видно, что он этого даже не заметил, не обратил на это внимания.
Я терзался тогда от того, что прикоснулся к чему-то большому, и, как выяснилось, важному и не чужому мне… Но коснулся глупо, бессмысленно и пошло… Когда мы доехали к вечеру до какого-то большого города, я уже успел успокоится, поспать. Мы купили в том городе такое вкусное мороженое, что я до сих пор помню его вкус. Ну и пиво тоже купили. На следующий день мы добрались до моря, и, как сумасшедшие, купались до самой ночи. ></emphasis
Когда сибиряки едут с юга домой, они почти всегда везут с собой фрукты. Эти фрукты тяжело везти, они бьются, дают сок, их так трудно упаковывать. И из всех этих персиков, абрикосов или медовых, больших груш до Сибири в более или менее приличном виде доезжает едва половина фруктов. Но их везут даже не для того, чтобы угостить родственников и знакомых, и даже не для себя. А просто невозможно отказать себе в покупке свежайших этих плодов, когда их так много, они дешевы, а главное, что они растут прямо на глазах, и можно посмотреть на сами деревья, увидеть валяющиеся в траве, истекающие соком персики или сливы. Увидеть, пнуть упавший плод ногой, и спугнуть тем самым пару ленивых южных пчел, которые совсем не похожи на поджарых и мускулистых сибирских коллег.
Еще фрукты везут сибиряки для того, чтобы при родственниках или знакомых вынуть из ящика яркий, мохнатый, но помятый от дорожных приключений персик и сказать: «Вот, позавчера сам с ветки сорвал. А сколько их там валяется, скажи, Галя!»
— Ой, там эти сливы и яблоки прямо на улице валяются, никто их не берет. У нас на рынке хуже продают, — подтверждает Галя. — Могли бы хоть варенья наварить, а то все пропадет.
— Да жизни они там не знают!
Вот ради этих слов и везут тяжелые фрукты, доплачивая за перевес багажа, беспокоясь и надрываясь. ></emphasis
Ради таких слов многое делается в Сибири. «Да они там жизни не знают» — звучит в Сибири по
