согласованиями и прочей фигнёй. Объекты были неинтересные, я нервничал, надрывался и понимал, что не справляюсь… Удар по самолюбию был страшный…
Сейчас же на нас висело всего два объекта. Я решил — пока их не закончим, новых не брать. И вообще, нужно было завязывать возиться с магазинами и аптеками. В Москве можно этим заниматься до бесконечности.
К тому же пошли предложения из родной и не родной глубинки. Я же стал, ё-моё, московским архитектором!
При всей нелюбви к Москве, которая равномерно нанесена на все просторы Родины… московскость — это лучший товарный знак.
Я отлично помню афишу на стене городской филармонии моего Родного города. Афиша сообщала о концерте нашего местного симфонического оркестра. Вся информация об оркестре, великие имена композиторов, чьи произведения должен был исполнять наш оркестр — всё было напечатано синим, среднего и мелкого размера шрифтом. Синим было выбито и слово «дирижёр». Только «Давид Цидилян. Москва» горело красными большими буквами.
Я не откликнулся ни на одно предложение из-за пределов столицы. Я, пока ещё, не научился пользоваться этим магическим словом «Москва», которое почему-то обязательно ассоциируется с красным цветом… Хотя, нет! Чего там! Я привык. Я не хотел уезжать из Москвы. Здесь у меня было всё. А теперь ещё и Она. А от дел я почти устранился… и был доволен.
Она, кстати, тоже приехала в Москву лет десять назад. Приехала откуда-то издалека. Она рассказывала мне. Из гораздо более дальнего далека, чем я. Я понимал, что Она слишком хороша для меня…
Я сидел и ждал. Всё моё туловище замерло и прекратило подавать мне сигналы о своих границах и глубинах. Работали только голова и сердце. Ровно в восемь часов я начал стремительно скользить в сторону отчаяния. В восемь ноль семь я позвонил Ей………………………
Странное дело, я почему-то и так знал, что Она не придёт. Знал сразу, ещё до того, как мы договорились о встрече…
Я не обиделся. Я не мог обидеться на Неё. Я даже не мог придумать или представить себе ситуацию, в которой я мог бы на Неё обидеться. И я не огорчился. Нет! Я, как будто, выпал из самолёта на предельной высоте и скорости. То есть, я задохнулся и замёрз одновременно…
Она ответила не сразу. Мне пришлось ждать девять или десять гудков… Фактически, Она опаздывала только на семь минут, но почему-то я почувствовал, что Она не придет совсем…
Её голос был очень далёким. Она искренне сказала, что только, когда я позвонил… только тогда посмотрела на часы и ужаснулась. Она просила простить её. У неё возникли какие-то неприятности, и ей пришлось уехать из офиса. Предупредить меня она не могла… Она также сказала, что не могла позвонить, хотя помнила о том, что надо это сделать.
Я спросил, не случилось ли чего с её дочкой… Она сказала, что нет… И что она не может больше говорить, предложила созвониться завтра, еще раз попросила прощения и отключилась. «Так», — подумал я.
— Так, — сказал я вслух и повторил это какое-то неопределённое количество раз.
«Мне нужна помощь! — подумал я. — Помогите мне!» Потом я остро ощутил, что за весь день я выпил четыре кофе и бутылку кефира и не разу не… сходил в туалет. Мой организм подал мне отчаянный сигнал…
Я встал и пошел в туалет. Там я пописал, немного поплакал, умылся, постоял, держась руками за раковину умывальника и глядя в свои глаза в зеркале. В этот момент я послал мощнейшее сообщение о страдании и отчаянии. Если бы спутники в космосе улавливали эти сигналы, то несколько штук из них сошли бы со своих орбит. Потом я вышел из туалета.
— Вы свой телефончик так не оставляйте, пожалуйста, — услышал я голос, оглянулся на него и выяснил, что говорил бармен. Темноволосый, явно южный мужчина, в белой рубашке, чёрном жилете и хороших очках. — Возле двери оставлять не надо. Я, конечно, смотрю, но… С вами всё в порядке?
Через пару минут я сидел на высоком табурете у стойки, пил колу со льдом и лимоном и набирал номер телефона Макса.
— Вы прямо позеленели… Я подумал, сейчас упадёт человек, — говорил черноволосый бармен. У него была маленькая табличка на груди. На табличке было одно слово — Эрик. Эрику было лет пятьдесят, не меньше.
Я понял, что мне срочно необходим Макс. Пусть приедет и заберёт меня отсюда. Заберёт куда- нибудь, нальёт мне водки, заставит меня съесть чего-нибудь. Пусть ругает меня за то, что я расклеился, или просто болтает со мной на любую свою тему. Я не могу быть сейчас один.
«Но это ещё не предел! Дна я ещё не достиг!… Нет! Это ещё не дно. До дна ещё падать и падать», — думал я.
Там было так хорошо! В пустыне, в траншее у пулемета, в холодном тёмном море… очень хорошо! В вагоне военного эшелона… было спокойно. Холодно и спокойно. Там было спасение, потому что там не было надежды. Совсем! Даже тени надежды не было!
Еще было бы здорово находиться где-нибудь на полярной станции. Чтобы был маленький такой вагончик среди бесконечных льдов и снегов. Холодный океан отделял бы эти снега и льды от материков, где было тепло, где шла жизнь. Хорошо было бы жить на этой станции много-много месяцев, а то и лет. Чтобы там со мной был молчаливый и суровый напарник, с которым мы обменивались двумя-тремя словами за день. Например, такими: я — «Будешь чай?», он — «Буду», через три часа: он — «Сходишь за дровами?», я — «Схожу», и ближе к ночи: я — «Кто будет сегодня проверять приборы?», он — «Я». И всё. И достаточно. Чтобы в нашем вагончике было тесно, но уютно, тепло, но не жарко. Окошко было бы всегда замёрзшим, и оно то ярко светилось бы полярным солнцем, то темнело бы полярной ночью. Мне нужно было бы изо дня в день выходить на связь, что-нибудь куда-то докладывать… (А что ещё делают полярники?) Ещё нужно было бы аккуратно вести специальный журнал. Три раза в день покидать наш вагончик в любую погоду, чтобы проверить показания каких-то приборов. (Ну, в смысле, если бы я был полярником, я бы умел это делать и знал, зачем это нужно.) Конечно, если бы у меня был напарник, мы бы всё делали по очереди: по очереди снимали показания приборов, заполняли журнал, делали уборку, готовили еду, выходили на связь с «большой землёй». Еда была бы очень однообразная и простая. Но с этим как раз у меня проблем бы не было. Но необходимо, чтобы было много книг. Таких толстых и бесконечных старых романов. Всё перечитать или прочитать впервые! Нужен был бы весь Жюль Берн, Вальтер Скотт, Стивенсон, Марк Твен, никакого Достоевского и Толстого!.. Диккенс? Можно! «Капитанскую дочку» и «Повести Белкина» тоже хорошо, но, к сожалению, Пушкин мало такого написал. В общем, ничего современного и поменьше отечественного… «Откупорить шампанского бутылку и перечесть женитьбу Фигаро» — это прекрасно… наверное. Но я не могу этого сделать. Не могу! По простой причине, что я не читал «Женитьбу Фигаро». Значит, как я могу ее перечесть? Да и откуда шампанское на полярной станции?.. Ещё, каждые три месяца прилетал бы самолёт, но не садился, а пролетал бы над нами, приветственно качал крыльями, сбрасывал ящики с оборудованием, едой, подарками, книгами. Но никаких писем. Никаких!
Ещё, хорошо сидеть в тюрьме. Но не в нашей, не сейчас и не за преступление. А так… непонятно за что и во французской тюрьме… Давно. Чтобы была даже не тюрьма, а крепость. Каменные стены, деревянная дверь с металлическими заклепками, свежее сено на полу, высокое окно с решёткой и синим небом. Книга у меня должна была бы быть только одна — тяжёлая старинная Библия, и больше никаких книг. Надо же, в конце концов, прочитать Библию! У меня всегда были бы чистые, свежие рубашки со свободными рукавами и узкими манжетами. Рубашки не такие, как сейчас, не тонкие, а из такого толстого полотна. Я был бы всегда хорошо выбрит. (Кстати, интересно, как они там брились, тогда… давно.) Хорошо, если бы ко мне приходил цирюльник и брил меня каждое утро… И чтобы иногда приходил священник и беседовал со мной. Мы вели бы с ним бесконечные, спокойные философские дискуссии… Можно было бы играть в шахматы с надсмотрщиком. Мне приносили бы хороший хлеб, яблоки и кувшин вина. Но только, чтобы не было никакой возможности передать кому-то какую-нибудь записку или получить от кого-нибудь письмо. Ещё, чтобы было точно известно, что нет никакой возможности сбежать отсюда, что из этой крепости никто не сбегал и даже не пытался. Чтобы на душе было спокойно, чтобы не было неотомщённой обиды или долга чести. Чтобы точно знать, что я посажен в эту крепость навсегда! И нет совершенно
