дядя Коля, прижимающий к груди пулемет с самодельной патронной коробкой на четыре состыкованные ленты и не подпоясанный разве что танковой гусеницей, моментально умолк и больше не не высовывался.
— Здесь! — прокричал пилот. Я взглянул на дядю Колю. Дядя Коля кивнул.
— Садимся, — сказал я.
Пол ушел из-под ног. Вертолет падал. На секунду в облаках мелькнул просвет, и тотчас затянуло снова. Примолкшая было турбина буркнула и взвыла хриплым воем — вертолет завис и закачался, примериваясь. Дядя Коля уже щелкал замком, воюя не на жизнь а на смерть с примерзшей дверцей. Снизу фонтаном взлетело облако снега. Ударило по окнам.
— Прыгайте! — крикнул пилот.
Дядя Коля откатил-таки дверцу. Одно мгновение белую муть в овальном проеме загораживала его спина, потом она исчезла. Вторым под вопль пилота: «Быстрее, сносит!»— прыгнул я, третьей — Наташа. За ней почти одновременно кувырнулись в снег Гарька, Вацек и Дубина Народной Войны. Как ни вымело на этой крыше, снега хватило на то, чтобы уйти в него по пояс. Вертолет сразу же пошел вверх и через секунду пропал из виду. Через десять секунд его не стало слышно.
Теперь все молчали, даже завязший в сугробе Гарька. На этой высоте ветру было где разгуляться, снежная крупа неслась почти горизонтально, и было трудно отделаться от ощущения, будто мы выброшены за ненадобностью в ледяной пустыне за тысячу километров от человеческого жилья, и вовсе не верилось, что человеческое жилье находится у нас под ногами. Бывшее человеческое. Дубина Народной Войны выполз на наст и на ветру сразу же начал стучать зубами — что-то неладное творилось с его термокостюмом. По возвращении надо будет добыть ему новый, отняв его у какого-нибудь дубоцефала… Дядя Коля снял с себя «горб» и извлек из него веревку. Я откашлялся в «уоки-токи», чтобы всем было слышно:
— Командуй, дядя Коля…
Вот именно так авторитет и зарабатывают — если, конечно, твое имя не Наполеон Буонапарте. И это надо было сказать сейчас, потом могло быть поздно. Как ни отработана нами техника проникновения в здание, она оставляет место для многих случайностей. Никто и никогда заранее не скажет, что ждет группу внутри, после того как в башенке посередине крыши упадет дверь. Дом может быть пуст. Он может оказаться набитым битком, и попытка атаки сверху будет заведомо обречена на неудачу. В ясную погоду группу могут с азартом гонять по всей крыше огнем с более высоких зданий, отстреливая поодиночке, и на основании личного опыта я могу сказать, что в этом нет ничего веселого. В метель или туман, напротив, легко затеряться и начать блуждать наугад с риском продавить своей тяжестью снежный карниз — что до меня, то я предпочитаю более спокойные мысли, чем те, которые возникают у человека при падении с высоты в сто пятьдесят метров. Но метель, конечно, кстати: за воем ветра и нулевой видимостью наша высадка теоретически могла остаться незамеченной…
Хотелось в это верить.
Веревка, привязанная к ограждению, неритмично подергивалась — дядя Коля уже исчез за краем крыши. Как он со своим пулеметом ухитряется спускаться к окну вниз головой в ежесекундной готовности дать очередь — ума не приложу. Страха высоты у эксперта по самообороне никакого, а отсутсвие суеты в действиях и мыслях просто поражает. Вот бы кому нами командовать, не Сашке Столповскому…
Кстати, успел подумать я, интересный вопрос: зачем Сашке командование отрядом? В особенности таким отрядом, где каждый третий помнит его вздорным лаборантишкой. Темна вода во облацех, да и полевой командир из него, надо сказать… Ладно, замнем. Сказано при дамах: «Не тронь герань — вонять не станет.» Цитата. Дядя Коля.
Металлическая дверь в нише башенки была полузанесена, заперта и хорошо выглядела, она явно никогда не подвергалась взлому. Сейчас ей это предстояло в первый раз. В некоторых случаях лучшее подручное средство — отмычка, а лучшая в мире отмычка всегда при мне. Я разгреб вокруг двери снег и загнал кумулятивную гранату в подствольник.
— Отошли все!
— Уже? — дробным от стука зубов шепотом спросил Дубина Народной Войны. — А дядя Коля?
Вечно он скажет под руку какую-нибудь глупость. Может быть, не следовало сегодня брать его с собой? Нет, пусть учится. Ученье — свет.
— Дядя Коля уже внутри, — объяснила Наташа. От нетерпенья она притоптывала. Притоптывал и Гарька.
— Карлсоны! — ожил мой шлем голосом Сашки Столповского. — Карлсоны, как слышимость? Готовы?
— Фрекен Бок, слышу хорошо, — ответил я. — Слышу вас хорошо. Готовы. Повторяю: готовы.
— Пора. Начинаете вы.
— Понял, — ответил я. — Начали.
Приклад с силой отбросил назад мое плечо. Туго ударило по ушам. На месте дверного замка образовалась аккуратная дыра. Дверь лязгнула и повисла на одной петле, открывая ход в чердачные объемы. Внутри было пустынно, темно и гулко, в громоздких металлических коробах летаргически спали заржавленные механизмы лифтов. В полу был открыт серый прямоугольник, оттуда просачивался свет и высовывалась голова дяди Коли.
— Что? — спросил я. Хотя уже было видно, что. Как всегда, дядя Коля норовил сделать работу за других.
— Пока чисто, — он поднял забрало и сплюнул куда-то вбок. — Здесь никого. Спускайтесь.
Странное это было здание — нацеленное, угловое в плане, как классическая неравнобокая флешь на пересеченном рельефе, и, не в пример другим зданиям, совершенно не пострадавшее, будто флешь воздвигли не перед боем, а много позднее, в потакание мирному любопытству потомков. Странной была не форма здания — это бывает. Странно было то, что оно до сих пор не выгорело. Зато оба крыла соединялись между собой только через чердак, и дядя Коля устал на каждом этаже крушить подручными средствами тощие стенные панели. Десятую по счету он просто расстрелял, проведя стволом пулемета по овалу, и выбил овал ногой. Адаптантов не нашлось и здесь, зато где-то внизу, пока что далеко, колотилась автоматная стрельба, да еще время от времени оживала связь. Слышно было плохо.
— Карлсоны! Что у вас? — кричал Сашка.
— Пусто. Фрекен Бок, у нас пусто. А у вас?
— У нас не пусто. Идем со «щитом», гоним к вам. Хорошо гоним — их немного. Встречайте.
— Встретим.
Я чувствовал облегчение. Теперь я понял и признался себе, что держало меня в напряжении и чего я боялся: не того, что мы не справимся с теми, кто здесь засел, нет. Я до жути, до пота и побеления щек боялся, что в этом доме опять окажется своеобразный, ни на что не похожий «родильный дом» адаптантов, как это уже было однажды, и я боялся того, что нам неизбежно пришлось бы сделать с этим «родильным домом». Это тоже было. Мы сделали это, но никто из нас не хочет об этом вспоминать. Может быть, в этом и заключается самое ценное, спасительное свойство человеческой памяти: уметь не вспоминать, не напоминать себе, когда не удается забыть. На старости лет мне только и останется — не вспоминать…
Мы продвинулись на этаж ниже, и дядя Коля с треском вышиб еще одну стенную панель:
— Хватит. Дальше не пойдем. Айвакян — ты старший. Вы трое перекрываете лестницу здесь. Мы держим лестницу в том крыле. Самойло, Юшкевич — за мной!
Это было разумно. Правда, я оставил бы эту лестницу себе, а старшим в другой группе назначил бы Наташу, а не Гарьку. Но дяде Коле было виднее. Он боком пролез в пролом, держа у живота пулемет, игрушечный в его лапах, и нимало не интересуясь, последовал ли кто-нибудь за ним в эту дыру. Он все еще оставался инструктором по самообороне, исповедующим железное кредо: хочешь выжить — делай как я, не хочешь — твое дело, никто не заставляет. Но тогда отойди в сторону и не мешай.
В мертвых квартирах пахло запустением и промороженной пылью, кое-где валялось барахло. Сухо потрескивали стены. В одной комнате нашлась собранная на полу детская железная дорога. Крохотный паровозик застыл перед шлагбаумом.
— Что скажешь? — спросил дядя Коля. Он выглядел угрюмым. Мы обшарили этаж и заняли позицию: лестница здесь была точь-в-точь такая, как в другом крыле, — узкая и удобная для сдерживания
