— Ну так слушай дальше: дурилки — редкость. У меня одна, у Люкера тоже одна, а у Магнуссона или, к примеру, Шредера их вообще нет. У Бао тоже. Зато есть у него одно место... странное, короче, место. Надо думать, совсем редкое. Оно не делает человека ни умнее, ни глупее. Оно просто меняет его личность. Вошел одним человеком — вышел другим. Память осталась, а темперамент, мысли и прочее «я» — уже иное.
— Обменник, — сказал Николай и хрюкнул.
— Что?.. А, ну да, можно и так назвать. Пусть будет обменник. Наверное, Бао им пользуется, водит туда кое-кого. Для перевоспитания. А то почему от него к соседям почти никто не приходит на переселение? Потому что китаец?
— Стало быть, если человек жмот и тварь, то обменник из него ангела сделает, так, что ли?
— Не так. Шредер говорит, нельзя заранее угадать, что получится. Одно ясно — из обменника выйдет другой человек. Какой — неизвестно.
Николай состроил недоверчивую рожу. Какой русский мужик поверит просто так? Начальство, по его мнению, для того и существует, чтобы пудрить народу мозги. С ним, начальством, держи ухо востро. Хотя все равно обманет — не в том, так в этом.
— Ладно — Шредер... Он-то откуда знает? Такой же хрен с бугра, как и ты...
— Информация просачивается. Где именно — вопрос второй.
— А Бао твой что говорит?
— А ничего он не говорит, — сознался Фома. — Зачем ему такое чудо рекламировать? Я бы на его месте тоже помалкивал. До поры. А потом драл бы нещадно с желающих попользоваться... — Он вздохнул. — Но Автандил того стоит.
— Бляха-муха! Там твоему грузину мозги вправят, что ли?
— Он сам себе их вправит. Надеюсь. Изменится характер — изменится мотивация. Мозги перенастроятся, мысли пойдут иным путем. Разомкнётся цикл. Отчего люди с ума сходят? Я не психиатр, но, думаю, оттого, что мышление у них зацикливается на одном и том же. Решит он после обменника свои проблемы или отбросит их — мне до лампочки. Мне Автандил нужен.
— А он тогда будет уже не Автандил, петух его затопчи, — резонно возразил Николай.
Фома вздохнул.
— Сам знаю... А что делать? Надо рискнуть. Гибнет человек.
— Ага. Гибнет. А я тут, скажешь, не гибну? Николай удачно сменил тему. Главное, вовремя.
Чуял, что уж теперь-то его претензия сменить место жительства будет наконец услышана.
— Плохой разве оазис? — Фома изобразил непонимание.
— Да чего в нем хорошего? — поразился Николай. — Сам глянь. Не растет же ни фига.
— Работать надо, тогда и вырастет.
— Ага! А ветер этот гадский? А зеленый металл?
— Где ты его видел? — сейчас же спросил Фома.
— Где, где... На огороде. Копнул лопатой — приходи кума любоваться. Во-от такенная глыбина.
— Ну а ты что?
— Закопал, конечно, сразу. И место огородил. Дурной я, что ли? Он же радиоактивный на фиг!
Фома только кивнул в ответ. Зеленый металл встречался на Плоскости редко, обычно в виде крохотных блесток. Давным-давно Нсуэ показал Фоме один овражек, где, изумрудно блестя, лежал изумительной красоты самородок величиной с кулак, и предостерег: не лезь, в руки не бери и близко не подходи, опасно. Почему опасно, бушмен не сумел толком объяснить, а байку о радиоактивности Фома услыхал много позже, от Перонелли, кажется. На самом деле никакой радиоактивности в зеленом металле не было и в помине, если только не врал выспанный дозиметр. Зато было в нем что-то еще, какая-то неприятная эманация, весьма не полезная для здоровья. Не зря ведь потом прицепилась к Фоме непонятная хворь и целый месяц мучила приступами слабости.
— Ну, «зеленка» — ладно... Подумаю. А ветер ты мог бы приспособить для дела. Построил бы ветряную мельницу. А то и дождевальную установку... на парусах. Не по силам, что ли?
— Ага, построил бы, — обиделся Николай. — Из чего?
— Была бы охота, а материалы найдутся. Я бы помог. Что, руки не из того места растут?
— Да ты... — задохнулся Николай. — Да я в совхозе двадцать лет на тракторе отышачил, бляха- муха! Комбайн знаю. Иномарки дачникам чинил. Руки! Во сказанул, петух тя затопчи! Да мои руки...
Со всяким другим он без разговоров полез бы в драку. Пробовал было и с Фомой — в первый день знакомства. В тот же день схватил суть: начальство имеется и здесь. Везде, петух тя затопчи, оно есть, где больше одного человека. Закон природы.
Фома, по его мнению, был бугром с понятием. Хоть и городской, за версту видно, но не сука. Что странно. И в морду без дела не тычет.
— Что ишачил — верю, — ухмыльнулся Фома, не дослушав версию Николая об уникальном качестве его рук. — Все ишачат, вот только работать никто не умеет. Ну, переселю тебя в другое место — ты там стахановцем станешь? А может, Кулибиным?
— А чё, может, и стану! Какие мои годы.
— Рассказывай сказки. Ладно, уговорил: устрою тебе перевод внутри корпорации.
Смысла фразы Николай не осилил. Поморгал в ответ, отпустил несколько междометий, поразительно похожих на матюки, и замолк озадаченно.
— Я говорю: поможешь с Автандилом — будет тебе другой оазис, — пояснил Фома. — Только учти: идеальных мест и на Земле не бывает, а уж на Плоскости... Гляди не пожалей потом.
— Ха, бляха-муха, а чего мне жалеть-то? Когда выходим?
— Как только соберешься. Барахло не бери, захватим на обратном пути. А воды возьми побольше. Давай, не тяни.
Николая ветром сдуло. Надо думать, жить внутри ветрового волчка и впрямь надоело ему до чертиков. А в прежней жизни он был калужский, Мещевского района механизатор, пользовался на селе уважением как мозговитый и малопьющий и за всю жизнь только однажды погнался за женой с топором, да не с большим, боже упаси, не с тем, каким колол дрова, а с крохотным, приватизированным у каких-то туристов топориком, за что получил от односельчан ехидную кличку Чингачгук.
На сборы ему хватило трех минут.
Шли нехоженой тропой.
Формально она была, конечно, хоженой. И даже не раз. Но если забросил маршрут хотя бы год — все забудь и начинай заново, держа в памяти лишь относительно неизменные ориентиры: скальные выходы, холмы, овраги. Год — большой срок. А Фома в последний раз ходил здесь не год назад, а все три. В принципе, к давным-давно оговоренному месту на границе владений Фомы и Бао Шэнжуя вел куда более удобный путь. Беда, что начинался он в оазисе феодала. Добраться туда означало сделать огромный крюк.
Фома рисковал. Как всегда — умеренно и расчетливо. Давно прошли времена, когда, едва ставши феодалом после ухода и несомненной гибели Нсуэ, он так и лез в самое пекло, рыча: «Раб я вам, да? Хрен!.. Утритесь! Я феодал, я тут главный! Я сам для себя! Что захочу с собой сделать, то и сделаю!..»
Как жив остался — непонятно. Но уяснил накрепко: нет на Плоскости свободы ни для хуторянина, ни для феодала. Только необходимость. Тесная. Душащая. Страшная. Тиски, из которых можно выскочить, лишь перестав существовать.
Над песками колебалось марево. Справа объявился вдруг вихрь — не вихрь, а так, неопознанное зыбкое не пойми что, медленно колеблющееся, мелко дрожащее, гудящее по-шмелиному, и все это одновременно. Грунт под ним просел, будто выеденный, в яму заструился песок.
Фома и ухом не повел — далеко, не страшно. Хотя это что-то новенькое... Но стоит на месте, не растет, за людьми не гоняется, и на том спасибо. Мало ли новенького. Как там было сказано: природа имеет — или умеет? — много гитик. А природа Плоскости — втройне. Георгий Сергеевич, правда, не устает повторять, что та, реальная человеческая Вселенная с ее нормальным Солнцем и нормальной планетой
