О случившемся следовало доложить немедленно по обнаружении, но он доложил только днем, когда стало очевидно, что невидимая твердая стена, укрывшая за собой все южные территории Редута и часть чужих земель в придачу, не только существует, но намерена существовать и далее, издеваясь над всеми попытками задерганных людей найти в ней брешь, пробить ее залпами зенитных ракет или прожечь насквозь с лазерного поста. Доложил с отчаяния, отчетливо понимая, какую это вызовет реакцию, и услышал, как на том конце кто-то вполголоса подал реплику: «Плюнь, у старого пня мозги с плесенью», – наорал, добился, чтобы соединили лично с командующим и, как мальчишка, стоял перед телефоном навытяжку, выслушивая финальное: «Вы мне за это ответите!..»
За что? Сжимая голову руками, Нуньес не находил ответа на этот вопрос. За то, что у противника появилось новое, секретное и, по-видимому, совершенно неуязвимое средство защиты? За то, что противник продолжает дробить горы как хочет и смеется над военной мощью сопредельных государств? Начальство найдет, за что. Когда ничего нельзя сделать, начальство всегда ищет виновных – это тоже занятие. Нуньес закрыл глаза. Отставка, отставка... Уже не избежать, не отсрочить. Хорошо, если в память о прошлых заслугах позволят самому написать прошение, а не выгонят с позором и без пенсии. Но разве в пенсии дело, когда не будет ни линейной пехоты, ни даже этого гарнизона в сельве, когда вокруг не станет привычного размеренного порядка, требовательности начальствующих и исполнительности подчиненных, а будет только пустота и ничего, ничего не останется в жизни, кроме пустоты и приближающейся старости... Разве в пенсии дело?
Он встал и подошел к окну, как делал много раз до этого, оглядывая с высоты свои владения. Низкие сизые облака, гонимые ветром к хребту, натыкались на невидимую стену и расползались по ней; затем их продавливало внутрь и они растрепанно ползли дальше. В горах продолжало грохотать, но уже слабее. Напуганная стайка каких-то некрупных животных, совсем потеряв голову, выскочила из сельвы чуть ли не на самый плац – сработали периферийные пулеметы и на границе зарослей заплясали огоньки разрывов. С шумом упало дерево. Так их... Подлость: всякое зверье свободно шляется сквозь стену в обе стороны, а человеку хода нет. Видели, как туда свободно прошел чудовищных размеров глипт, а обратно выползло нечто совсем уже невообразимое, поминутно меняющее форму, постояло, пялясь на ошарашенных дозорных, и успело уйти за стену за секунду до выстрела. И лазерный луч гаснет в стене, несмотря на всю ее прозрачность, и сверху не достать, и из-под земли... Может быть, в самом деле пора в отставку, подумал Нуньес. Новое оружие – новые люди. Так было всегда. Старики не нужны. Они могут рассчитывать лишь на то, что молодые им объяснят, когда разберутся сами, и пусть кто-нибудь скорее разберется, ведь я уже не способен, я сойду с ума, мне просто страшно, пусть кто-нибудь разберется и объяснит мне, ведь я же уже не могу...
– Он идет, – сказал Менигон.
Сидящий напротив ответил ленивым кивком. Идет – ну и пусть себе идет, мало ли, кто там идет. Никогда не знаешь, что у куратора на уме, подумал Менигон. Если и не разобрался, что к чему, то виду не покажет.
– По-моему, он идет сдаваться, – осторожно уточнил он.
– Я понял, мусорщик.
Ага, теперь-то уж точно понял. И, наверное, намерен что-то предпринять, иначе бы мы тут не болтались. Суконное это дело – быть куратором. Существуют тысячи дел поинтереснее. Спросить бы его прямо, сам ли вызвался, а если не сам, то за что его сюда и на какой срок. Так ведь не ответит – что ему какой-то мусорщик?
– Не уйти ли нам выше, равный? – Менигон оторвал взгляд от бредущей по равнине фигурки, поймал презрительную усмешку и опустил глаза. – Не в самый Ореол, конечно, – быстро поправился он. – Только на внешний уровень, не более. Мы сможем наблюдать и оттуда.
– Для чего, мусорщик?
– В облаках разрывы, равный. Нас заметят. Хватит с Искандера диверсии, зачем же еще шпионаж в пользу щитоносцев?
Куратор равнодушно пожал плечами. Черный корабль неторопливо вошел в разрыв. Блеснуло слабое солнце, по степи раскорячкой побежала тень. Теперь наверняка заметят, засуетятся, но какое ему до этого дело? Он из Ореола, ему все равно, хоть он и куратор. Но обращение «равный» проглотил, даже дважды, а это уже кое-что. Может быть, хватит намеков, пора прямо просить его за Искандера? Но что теперь можно для него сделать? Что, спрашивается? Мальчишка потерял терпение, даже не подумал, что до вариадонтов можно добраться не только с севера через тоннель, не предположил даже теоретически, что о них есть кому позаботиться, кроме него, как о единственной расе, достойной стать партнером Ореола... да, собственно, уже позаботились. Когда терять уже нечего, обычно теряют голову. Жалко мальчишку, очень жалко.
– Муравей, – сказал куратор, глядя под ноги. – Ползет к своему муравейнику. Уже и инстинкт самосохранения нарушен, только не стадность. Что ему грозит, мусорщик?
Менигон скосил на куратора один глаз: неужели не понятно? Впрочем, откуда им может быть понятно? Что они там в Ореоле знают о людях и об их обществе? Кому об этом нужно знать? Мусор, пыль под ногами...
– Разорвут, – сухо объяснил Менигон. – Ясное дело: тоннель будут восстанавливать, отправку отработавших контракт на Землю снова отодвинут на несколько месяцев. Может быть, Живоглот сумеет отбить его у толпы. Тогда через пару дней его вместе с другими пленными вывезут подальше в степь и заставят вырыть яму, если он еще сможет двигаться. Впрочем, здесь же Биртолли... Вероятно, изобразят какой-то суд, Искандера приговорят к пожизненному, поскольку смертной казни в Редуте не существует, а Биртолли накропает об этом заметку «В добрый час!», где подчеркнет демократизм нового правительства и исключительное уважение к законности. После чего в камеру осужденного вполне можно будет пустить кислородно-азотную смесь в земных пропорциях, само собой, без примеси этой гадости – аммиака. Кто сказал, что человек не способен этим дышать? Заключенный умрет своей смертью...
– Утихни, мусорщик. Я понял.
Пренебрежения в голосе куратора Менигон не уловил. Он и не пытался уловить. Что с того, что мусорщик, кому-то надо и мусором заниматься, всякая работа на благо Ореола достойна и уважаема, если делается от души, а по-другому и не бывает. Неспособных нет. Ранняя отбраковка делает дело, даже на Земле об этом начинают догадываться.
– Спустись к нему, мусорщик.
– Его прощают? – спросил Менигон.
Куратор посмотрел на него так, что пришлось отвернуться. Вредно подолгу жить вне Ореола, начинаешь забывать элементарные вещи. Ореол не прощает и не наказывает. Ореол отсекает от себя лишнее, это очень тонкая работа – заметить лишнее и вовремя убрать, пока оно не пустило корни. Лучше перестраховаться, допущенную ошибку можно потом исправить.
– Пригласи его сюда, мусорщик.
– Ясно, равный.
Так и есть, они там намерены исправить ошибку. Исправлять будет мусорщик – это его работа, работа очень редкая, один-два случая на сто лет, – а куратор проследит, чтобы все было как надо. Потом он подхватит эстафету и передаст ее дальше, потом еще дальше и так до самого Ореола, до окончательного исправления ошибки. Что нужно отбракованному, чтобы Ореол признал свою ошибку? Может быть, взорвать одну-две горы?
– Ты еще здесь, мусорщик?
– Иду, равный.
Надо идти. Искандер обалдеет, когда к нему с неба аки ангел спустится его бывший наставник. Кстати, почему бывший? И сейчас придется наставлять, куратор имеет в виду именно это. Добрый ангел- хранитель, мудрый и всепрощающий, заботящийся по-отечески – кто может поклясться, что никогда не мечтал о таком, хотя бы подсознательно? Искандер не может, нет сомнения. И это замечательно.
«Ну вот и все, Искандер. Ты видишь, как просто все кончается. Нужно только смотреть на человечество со стороны, а лучше сверху, и тогда все будет очень просто. Попробуй, это совсем не трудно. Неаппетитное зрелище, правда? Забудь свои земные детские воспоминания, их не было. Забудь все до того
