Ты глянь, и лягушка с ними! А это что за казак зеленоусый? Соловей?! Не узнал – богатым будешь, ежели не помрешь невзначай! Алена, дрянь эдакая, прыгай с коня и ползи к батюшке на поклон, а то зацепим ненароком: я не Сема, у меня дождик оперенный, градины зазубренные, клюнут – кровью вымочат. Эй, холопы дружинные, в дочь мою не смейте целить, она мне живая нужна, касательно же целой и невредимой уж как получится!
Ничего Алена не ответила, только крепче ко мне прижалась.
Начал было царь руку подымать, лучники тетиву оттянули, – да передумал, решил поглумиться напоследок:
– Давай, Сема, мы с тобой потехи ради на мечах сойдемся, моя сабелька супротив твоего кладенца. Пока биться будем, дружина твоих друзей не тронет, а ежели, не ровен час, начнешь верх одерживать, уж не обессудь – из луков тебя пристрелят, для поддержания царского престижу. Ну а коль сгинешь в неравном бою, честь тебе и слава – тут и прикопаем, а я себе нового поединщика выберу.
Алена мне на ухо шепчет прерывисто:
– Сема, не соглашайся! Все равно он нас убьет, только муку продлишь!
Друзья-побратимы молчат согласно, царевой блажи потакать не советуют.
Спешился я неторопливо, меч из ножен вытянул. Травление золоченое от острия до черена переливами на свету заиграло.
– Кладенец-то отдай, – говорит Вахрамей. – Кладенцом я биться буду. Моя сабелька тоже хороша, не гляди, что ржавая и треснутая, с ней еще мой прадед в поле ходил – капусту по осени вырубать.
– Сема, – чуть не плачет Алена, – что ты делаешь? Он же тебя на кусочки посечет, из живого сердце вынет!
Бросил я Вахрамею кладенец:
– Подавись, собака!
Дрогнул мой меч в чужой руке, зазвенел недовольно. Половину силы растерял, да против сабельки Вахрамеевой и четверти много будет.
Сошлись мы, покружили друг против друга, примерились к супротивнику. Кабы нам обоим кладенцы али сабельки – с трудом, а уложил бы я Вахрамея. Царь к мечу привычен, да тороплив, это его и сгубило бы, ан кладенец сам себе поживу ищет, на мечника только вполовину полагается, в любом доспехе щелочку найдет, под встречный удар подставится, мимо отведет. Его же лезвием к лезвию не примешь, перерубит саблю вместе с поединщиком, только плашмя отбить и можно. О победе и помышлять нечего, продержаться бы подольше, жизнь друзьям продлить.
Стакнулись мечи, взговорили по-своему. Кладенец волком матерым, сабелька шавкой дворовой. До чего обидно против своего меча биться, помимо воли думаешь: тут бы я ловчее замахнулся, а здесь поднял повыше!
Теснит меня царь, я знай отмахиваюсь, как палкой от оглобли. Гомонит дружина вахрамеевская, ставки делает, сколько продержусь. Соловей, гляжу, тоже мелочь какую-то отсчитывает. Тут Алену кто-то с седла потянул, закричала она, упираясь да царапаясь. Отвлекся я на крик, пропустил удар гибельный. Тут бы поединку и конец, да ослушался кладенец, не пошел против хозяина, вильнул в сторону. Распорол мне правый бок до ребер, под рубахой горячо да мокро стало. Попятился я вверх по горочке, свободной рукой порез зажимаю. Расступились конники, меня, а вслед и Вахрамея пропуская. Царь в раж вошел – кладенец так и свищет. Загнал меня на самую верховину, еще и измывается:
– Куда, Сема, торопишься? Без коня на две сажени все равно не прыгнешь, а колдовать я тебе не дам!
Кабы я сам знал куда! Время тяну, а там авось что случится.
Вдругорядь меня царь зацепил, плечи подрезал. Правая рука плетью обвисла, сабля разом пудовой стала, едва удержать. Поигрывает царь кладенцом, посмеивается:
– Сдаешься, Кощеич?
Показал я ему молча палец срединный.
Замахнулся Вахрамей в последний раз…
Тут-то и пришел черед авосю случайному: раскрылся свод над горочкой, солнышко лучик показало, да сразу и отдернуло – провалился в навье царство мужичонка неказистый, штаны в заплатах, рубаха веревочкой подпоясана, в каждой руке по гусю-лебедю задушенному. Вахрамея по земле распластал, сам сверху сидит, озирается, рот раскрывши: место незнакомое, вокруг дружина конная да пешая, ковры летучие на ветру мелкой рябью перекатываются, я над ним с саблей стою, от слабости шатаюсь – башка кружевами розовыми перевязана, весь в кровище, будто упырь какой.
Затряслись у мужика все поджилочки.
– Занесла же меня нелегкая не ко времени!
– Что ты, мил человек, в самый раз!
Наклонился я, выдернул у Вахрамея свой кладенец. Завозился царь, руками-ногами задрыгал:
– Слазь с меня сей же час, недоумок сиволапый!
Посмотрел мужик под себя с удивлением, рукой пощупал:
– Никак, придавил кого? Не серчай, добрый человек, вот те гуся за урон! Ишшо тепленький…
Вахрамей гуся не берет, ругается пуще прежнего:
– Пошел вон, смерд! Как ты смел честный бой задом своим безродным прерывать?! На дыбе уморю!!!
Откатился мужик в сторону, гусей бросил и от греха подальше в траве высокой схоронился.
Вскочил царь на четвереньки, а дальше кладенец не пущает – меж лопаток Вахрамею уперся.
– Ну что, честный поединщик, велишь меня стрелять али дозволишь друзей на горку кликнуть?
Растерялась дружина, приспустила луки, ждет слова царева, а тот только зубьями скрежещет – уж больно добычу упускать не хочется. Переметнулся авось на Вахрамееву сторону – потемнело у меня в глазах на миг единый, пошатнулся я, руку с мечом отвел, а царь, не будь дурак, ухватил меня под колени да на себя дернул.
Упал я на спину, меч в сторону отлетел. Вахрамей на четвереньках – за ним. Схватил, размахнулся – да как взвоет, ногой правой задрыгает!
Волчок отродясь никого не кусал, сам перепугался до смерти – лапы от страха в стороны разъехались, глаза зажмурил, а зубов не разжимает. Висит у Вахрамея на ноге, как тряпка на прищепке. Занес царь кладенец, хотел пса верного пополам рассечь, да тут налетел на Вахрамея ворон, когтями дерет, крыльями по глазам хлещет:
– Чтоб тебя разорвало, злодея! Кар-р-р, кар-р-р!
Изловчился Вахрамей, достал ворона череном, крыло подбил. Заскакал Вранко по траве, Волчок, опомнившись, скорей в пасть его – и деру на трех лапах: потоптал-таки царь.
Смахнул Вахрамей перо с носа исцарапанного, стоит любуется – недостает у меня сил даже на локтях приподняться, лежим мы с гусями рядком, не трепыхаемся.
Подобрал царь гуся-лебедя за шею длинную:
– Хе-хе, молодец на обед, гусь на ужин! Ну, кто еще из Семиной дружины супротив меня, могучего, выйти отважится?
Тут откуда ни возьмись три волкодлака разом в царство навье ухнули, гусекраду вслед подуськанные. Как коты в полете извернулись, на лапы упали. Увидали Вахрамея с гусем в руке – долго спрашивать не стали, с трех сторон накинулись и давай рвать, только перья белые в стороны полетели.
– Так его, братки! – лает Волчок, вокруг волкодлаков скачет, под лапами у них путается. – Собаке собачья смерть!
А за волкодлаками и сама Баба Яга в ступе поспешает, помелом правит, пестом погоняет:
– Держитесь, ребятушки, подмога близко!
Дрогнула дружина вахрамеевская, прочь побежала – надумала себе полчища волкодлаков да старух летучих, супротив ковров воздушному бою обученных. На горе пыль да перья столбом стоят, волкодлаки ревут, Вахрамея делят, ничего толком не разобрать. Баба Яга бранится – в ступу меня усадить пытается, а я без кладенца уходить не хочу, едва дышу, а ползу в самую свару. Хорошо, признали меня «песики», не тронули. Вытащил я меч, чуть заикой на всю оставшуюся жизнь не сделался – рука Вахрамеева на черене болтается, перстнем хризолитовым посверкивает. Подхватила меня Баба Яга под мышки, насильно через
