Судьба Дмитрия глубоко трагична. Человек высоких взлетов души, он не в силах вырваться из омута опутавших его пороков.
Но в момент катастрофы происходит как бы внутреннее просветление всего его существа. Он видит во сне погорелое селение, почернелые бревна, исхудалых баб с плачущими от голода ребятишками на руках. Он хочет знать, «почему бедны люди», «почему бедно дитё, почему голая степь, почему они не обнимаются, не целуются, почему не поют песен радостных…» И он хочет вступить в борьбу с этим злом, «чтоб не было вовсе слез от сей минуты».
Так Достоевский накануне смерти выражает в этом образе свою исконную тягу к русской деревне. Дмитрий Карамазов проникается чувством скорби за нищету и страдания крестьянского мира. Он стремится стать заступником его вымирающих обитателей, устроителем их счастья, печальником их общего горя. Такова одна из последних великих страниц Достоевского о неизбывных муках всенародной Руси.
«Из всех героев Шекспира только Гамлет мог бы написать его трагедии», — удачно отметил один из шекспироведов. Мы позволим себе перефразировать это глубокое замечание. Из всех героев Достоевского только Иван Карамазов мог бы написать его романы. Это замечательный писатель, философ и публицист. Мы располагаем тремя его выдающимися опусами; назовем их условно: «Русский Кандид», «Книга о Христе», «Диалог с дьяволом». Им соответствуют в романе заглавия Достоевского: «Бунт», «Великий инквизитор», «Черт. Кошмар Ивана Федоровича».
В уездном трактире, в отдельном помещении Иван решает с Алешей вековечные вопросы.
«…Принимаю бога прямо и просто», но «я мира этого божьего не принимаю», — бросает свой вызов молодой мыслитель.
Знаменитый тезис Ивана Карамазова восходит к области текущей политики и уголовной хроники. Свое обвинение «творца мира» молодой мыслитель аргументирует собранием «фактиков» и «анекдотиков» из газет, брошюр, исторических журналов, судебных отчетов. Военные зверства, казни, истязания детей раскрывают на подлинных печатных материалах весь «дьяволов водевиль» современной действительности. Людские слезы, которыми пропитана вся земля «от коры до центра», и особенно мучения ни в чем не повинных детей приводят его к заключению, что религиозная концепция будущей гармонии, когда голоса всех истерзанных и замученных сольются в одном славословии: «Прав ты, господи!» — несостоятельна, невероятна и неприемлема. «А потому от высшей гармонии совсем отказываюсь… Не хочу, чтобы мать обнималась с мучителем, растерзавшим ее сына псами!.. Не хочу гармонии, из-за любви к человечеству не хочу». Это гуманизм протестующий и богоборческий, восстающий на религиозные утопии во имя ограждения людей от жестокостей исторической действительности. Это и есть «Русский Кандид» Достоевского.
Напомним мысль одной из книг мировой литературы, знаменитой силою протеста против человеческого страдания. В своем философском романе «Кандид, или оптимизм» Вольтер, потрясенный катастрофами XVIII века: разбойничьей Семилетней войной, лиссабонским землетрясением, жестокостями властителей, потоками крови и человеческими гекатомбами, — гневно восстает против всех учений о мировом благополучии и благоденствующем человечестве. Его доктор Панглосс, воплощающий утешительную доктрину Лейбница «Все к лучшему в этом лучшем из миров», как бы внушает Вольтеру его тезис о несовместимости благостного бога и страдающего человечества, о бессмысленности теории претворения всех текущих страданий в будущей великой гармонии, о непримиримом возмущении совести перед фактом страдания, особенно детского: «Какое преступление, какую вину свершили эти дети, раздавленные и истекающие кровью на материнской груди?…» {Основная проблематика «Кандида» развернута Вольтером и в его поэме «О лиссабонском несчастье».} Для разрешения возникающей проблематики повествование переключается в историко-философский план — Иван рассказывает задуманную поэму «Великий инквизитор». В основном это критика христианства.
Современный социалист заявляет, что высокие моральные требования евангелия не под силу людям и что основатель учения переоценил их слабую природу и малодушный характер, потребовав от них героизма невыполнимого. Нужно же было прежде всего накормить голодных. «Накорми, тогда и спрашивай добродетели!» Критика одной из центральных страниц евангелия ведется якобы с позиций передовой мысли XIX века, представленной Достоевским в образе испанского первосвященника: ценностям «духа» здесь противопоставляется железная неотвратимость инстинктов, мечте о героических личностях — суровая правда о человеческих массах, внутренней свободе — непреклонные законы «хлеба», наконец «идеалу Красоты» — кровавая чудовищность исторической действительности. Речь ведется о римском католичестве, об инквизиции, о папе и иезуитах, «исправивших подвиг Христа» и заменивших его неосуществимые нравственные заветы атрибутами реальной власти: мечом кесаря, чудом, тайной и авторитетом. Но под Ватиканом здесь все время разумеются и новейшие социальные учения, призывавшие еще в 40-е годы к переустройству человечества на основе правильного распределения материальных благ.
Критикуя положения Достоевского в «поэме Ивана Карамазова», А. В. Луначарский опровергает скрытое здесь утверждение: «социалисты родственны Великому инквизитору, — они несут сытость и цепи». По формуле Маркса, «социализм — это создание условий для максимального развития всех заложенных в человеке возможностей». «Социализм, — пишет Луначарский в статье «Русский Фауст», — строится на безграничном доверии к трудовому человеку, поставленному в нормальные условия…» Достоевский, не веруя в человека, ни в его социальный инстинкт, отвергает и подлинно человечную атеистическую революционную этику.
На всем протяжении поэмы Ивана Карамазова чувствуется личная мука и выстраданная искренность ее автора, тяжело пережившего драму отречения от освободительных идей социализма во имя «меча кесаря» или авторитета самодержавной власти.
Местом действия своей легенды Достоевский избирает Севилью XVI века. В кратких и сжатых чертах воссоздается старинный католический город. На его площадях лишь накануне сожгли перед королем и прелестнейшими дамами сотню еретиков. Этим «великолепным аутодафе» руководил в своей пурпурной кардинальской мантии престарелый инквизитор. Превосходен его сумрачный и грозный портрет, напоминающий безжалостные облики старинных испанских правителей на полотнах Эль-Греко: «высокий и прямой, с иссохшим лицом, со впалыми глазами, но из которых еще светится, как огненная искорка, блеск»; у него бескровные девяностолетние уста. В облике дана не только характеристика и биография персонажа, но и вся идеологическая атмосфера эпохи с ее возвышенными девизами и пылающими кострами.
Финал сказания выдержан в духе романтической драмы. Ночью под своды темницы в грубой монашеской рясе сходит к своему пленнику со светильником в руке древний кардинал. Его ужасающей дряхлости и кровожадной мстительности противопоставлена на мгновение красота мира: знойный сумрак Испании и стих Пушкина — ночь «лавром и лимоном пахнет». Раздается обвинительная речь первосвященника, перерастающая в монолог о судьбах человечества. Ставятся мировые проблемы. Торжественным хоралом, ораторией или «днем гнева» — страшным судным днем — вздымается над семейной хроникой Карамазовых заветная тема Достоевского о страданиях и счастье человечества. Все преображается. Из захудалого трактира российской глухомани звучит критика евангелия, близкая к исторической трагедии.
Монолог Ивана, охватывающий три главы романа, особенно полно выражает повествовательный жанр Достоевского. По ходу действия это только «знакомство» или первое сближение младших Карамазовых, сошедшихся в своем Скотопригоньевске для ликвидации фамильной распри. Но в безобразную «историю одной семейки» с ее денежными раздорами и чувственным соперничеством неожиданно врывается грандиозная проблематика религии и социализма. Как искусный оратор, Иван ставит свою тему на текущем политическом материале и развивает ее на актуальнейших отголосках внутренней жизни России. Но военные корреспонденции и судебная хроника под его пытливым взглядом перерастают в мировую картину безысходного страдания неповинных существ: он потрясен судьбой погибающих детей. И над сводкой газетных происшествий, сплетающих эту трагедию современности, поднимаются легендарные образы, завершающие своей встречей философскую беседу двух «русских
