воинской мощи, в музыкальной пропаганде самодержавных идей. Поистине поразительно, с каким блеском и мощью чудесный гений композитора одержал победу над безнадежной казенщиной этого низкопоклонного либретто.
— Глинка посвящен во все таинства итальянского пения и германской гармонии, — говорил нам Виельгорский, — но при этом он глубоко проник в характер русской мелодии. Он доказал своим блистательным опытом, что наш русский напев, то заунывный, то веселый, то удалой, может быть возвышен до трагического стиля.
— В оперу введены русские народные мотивы? — поинтересовался Барант.
— Во всей опере лишь два первые такта взяты из известного народного напева… И все же с оперой Глинки является то, чего давно ищут и не находят в Европе: новая стихия в искусстве, новый период в его истории — эпоха русской музыки.
Общий восторг разделялся, видимо, не всеми. Плотный и жирный зритель, несколько неопрятно одетый, обстоятельно доказывал Виельгорскому, что его восхищение преувеличенно.
— Увертюра полна замешательства, слишком много хоров, слишком мало арий и дуэтов, следственно, мало действия, — говорил этот ценитель, — опера, извините, скучна.
Это был редактор «Северной пчелы» поляк Булгарин, многократно заклейменный эпиграммами Пушкина. Журналист этот состоял на службе у правительства. За его чрезмерную близость к высшей полиции и серьезные услуги, оказываемые им Бенкендорфу по части осведомления шефа жандармов о жизни столичных писателей, Пушкин прозвал его фамилией нашего знаменитого сыщика Видока.
— Мы ожидали найти патриотические гимны, напевы, проникнутые русским духом и священной стариной, — говорил этот поляк, ставший идеологом российской монархии. — И мы ничего не нашли: ни поэзии, ни мысли, ни слога…
При этом его грузные щеки отвисали, придавая презрительную складку углам рта, а рачьи глаза недоуменно выкатывались.
— Вы ошибаетесь, — небрежно роняя свой монокль на широкой тесьме, заметил Соллогуб, — сегодня впервые русская тема в музыке перестает смахивать на карикатуру. В звуках Глинки так и рисуются березы и сосны, и степь бесконечная, и изба затворническая, и река многоводная…
— При этом стихи барона Розена прелестны, — защищал либреттиста Виельгорский.
— Помилуйте, — упорствовал Булгарин, — что значит: страха не страшусь? Какой логический и грамматический смысл в этом выражении? По-русски ли это сказано?
И его шарообразная голова с мясистым носом и плоскими бачками возмущенно уходила в смятые воротнички.
Оперой была недовольна и вице-канцлерша Нессельроде.
— Это музыка для кучеров, — строго заметила она Баранту.
Но заключительная сцена народного ликования в Кремле, с замечательным искусством поставленная машинистом и декоратором Роллером, снова вызвала бурю восторгов.
Театр встал и долго не хотел прекратить своих рукоплесканий. Занавес поднимался и застывал над картиной клокочущих толп на фоне флорентийских башен кремлевской стены. Я еще раз окинул взглядом зрительный зал.
Вдоль бархатных барьеров стоял, снисходительно улыбаясь и величественно аплодируя, весь официальный Петербург. Мало заботясь о новых путях русской музыки, он рукоплескал посрамленью Польши и возвеличению русской царской идеи в лице романовской династии. Весь спектакль был для него сплошной политической демонстрацией, вызывавшей гробовое молчание или бурные плески из недр правительственных лож.
Царь и министры ни на мгновенье не забывали о текущих соотношениях политических сил.
Я оглядел эту блещущую и пышную фалангу. Предо мною вытянулся несокрушимый фронт единой политической воли. Крепко спаянная партия. Всеевропейский легитимизм в лице своего русского отряда и санкт-петербургского штаба. Тяжеловесная, гнетущая сила, всеподавляющая и беспощадная. Верховный лозунг Меттерниха, облеченный в мундиры российской гвардии. Священный союз, заливающий кровью поля Европы и воздвигающий гильотины и виселицы на окраинных площадях и крепостных верках всех своих столиц. Недвижный оплот застоявшихся исторических скоплений, смертельно угрожающий всякому свободному устремлению в будущее.
Вот они все предо мной. Мертвенно-неподвижное лицо предводителя и вождя этих сил — самодержца всероссийского. В соседней ложе, щуря глаза, высится военный министр. Ордена европейских дворов излучают алмазное сияние, а толстые серебряные шнуры, подобно кудрям Горгоны, змеевидно обвивают его плотный стан, крепко схваченный кавалерийским корсетом. Впереди, с вытянутым лицом, холодным и тусклым взглядом, застылой улыбкой и крылатыми зачесами над блестящей лысиной, — гроза и ужас всех и каждого — граф Бенкендорф. Рядом с ним — сладострастный гном с горбатым клювом совы, украсивший грудь литым изображением закланного агнца на красной шейной ленточке. Это российский вице-канцлер, кавалер высшего австрийского отличия — ордена Золотого руна.
А там, в глубине и полусумраке одной из лож, искаженное гневом и мукою лицо поэта. Он одинок и кажется бесконечно утомленным и замученным. Он уже не в силах скрыть великой сотрясенности всего своего существа от невыносимого страдания. Мне кажется, я снова вижу сквозь горящий и темный взгляд вздрагивающее сердце, исходящее мукой и болью. Так должен смотреть на свору одичавших гончих затравленный олень.
И от всего этого торжественного зрелища, от великого художественного события, от исторического момента нарождения самобытной русской музыки, от новой отделки Большой Оперы, от триумфа Глинки, балетов Титюса, декораций Роллера и блистательного парада российского легитимизма мною с неизгладимой силой запоминается навсегда в глубине полутемной ложи бледное, измученное, искаженное лицо поэта с темным огнем в испуганных и негодующих глазах.
Когда Сен-Симон в своих записках доходит до 1699 года, он надписывает на полях: «Смерть Расина».
Рассказ мой докатился до 1837 года. Я могу надписать такое же заглавие и продолжать, как мой пращур:
«Расин был великим поэтом… Но немилость короля привела его к могиле».
ГЛАВА ШЕСТАЯ
La plus volontaire mort c'est la plus belle.
I
ПРИКАЗ № 1
ПО КАВАЛЕРГАРДСКОМУ ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВА ПОЛКУ
от 1 января 1837 года.
С разрешения Г. Командующего корпусом, объявленного в предписании его высокопревосходительства от 28 минувшего декабря за № 1358, просящему позволенье вступить в
