считаем все же, что письмо это не вызвано никакими реальными основаниями, — объяснил я, обращаясь к Данзасу, — и честь господина Пушкина не была задета ни бароном Геккерном, ни его сыном.
— Вы знаете, виконт, — возразил мне Пушкин, снова вполне овладев собою, — есть два вида обманутых мужей: подлинные и ставшие таковыми по милости света. Первые умеют себя держать, положение вторых — затруднительнее. Я, виконт, принадлежу к последним.
— Неужели мнение публики имеет для вас значение, раз вы сами уверены в его безосновательности?
Пушкин с глубоким убеждением произнес:
— Мое имя принадлежит всей стране, и я хочу, чтоб оно осталось незапятнанным везде, где его знают.
— Именно потому вам следовало воздержаться от обвинения лиц, не посягавших на вашу честь…
— Поверьте, что за три месяца я впервые почувствовал себя спокойным только вчера, когда отправил это письмо.
Предварительные объяснения были закончены.
— Итак, вот мой секундант, — указал Пушкин на инженерного полковника.
— Вы согласны принять на себя обязанности свидетеля в дуэли господина барона Жоржа де Геккерна с господином Пушкиным? — спросил я инженера.
После его утвердительного ответа Пушкин встал.
— Прошу только, чтоб дело закончилось непременно сегодня же, — заявил он, прощаясь.
— Таково и наше условие, — отвечал я. Мы остались вдвоем с Данзасом.
— Итак, полковник, — предложил я, — приступим к выработке условий сегодняшнего поединка.
И, достав бумагу, я пригласил его к письменному столу.
Данзас не только носит погоны, как многие инженеры, он действительно боевой военный. В последнюю турецкую войну, при наведении понтонов, он был серьезно ранен в левое плечо. Правила офицерской чести и дуэльные обычаи превосходно знакомы ему. Мне оставалось только одобрить выбор Пушкина.
В последовавших переговорах определилось наше различное отношение к предстоящему делу. Данзас, видимо, считал своим долгом не усугублять опасности дуэли и, сохраняя полное достоинство, высказывался за менее строгие условия. Я вынужден был решительно изменить свое ноябрьское миролюбие. Исходя из тяжести нанесенного оскорбления, я настаивал, согласно указаниям Жоржа, на строгих формах.
— Прежде всего разрешите узнать, — начал Данзас, — нет ли возможности окончить дело миром?
Я решительно отклонил это предложение, сославшись на чрезмерную тяжесть оскорблений, только что зачитанных Пушкиным.
— После этого, — заключил я, — возможен один только исход — поединок. Должен прибавить, что мой доверитель требует, чтоб условия его были самые строгие.
— Этого требует и Пушкин. Но я предложил бы все же ограничиться одним обменом выстрелов, — продолжал Данзас.
— Тяжесть нанесенного оскорбления это исключает, полковник. Мы считаем, что противники должны биться до первой крови.
— Я думаю, мы можем это не вносить в условия дуэли, а только соответственно определить расстояния и общие правила борьбы.
— Вы правы. Итак, предлагаю десять шагов.
— Между барьерами. Но от каждого барьера по пяти шагов в поле на продвижение противников и для выстрела на ходу.
— Принимаю. Но в случае безрезультатности первого обмена выстрелами поединок возобновляется на прежних условиях.
В половине третьего мы закончили наше совещание и проредактировали в двух экземплярах правила предстоящего боя.
По моему настоянию было решено не допускать никаких переговоров между противниками.
— Но в случае малейшей возможности к примирению, — добавил Данзас, — секунданты смогут объясниться за своих доверителей.
Я не возражал. Место дуэли я предоставил назначить секунданту Пушкина. Мы условились встретиться через полтора часа на Черной речке у Комендантской дачи, в местах моих беспечных летних прогулок. Необходимо было запастись пистолетами, не бывшими в употреблении ни у одного из противников. Я показал приобретенные мною для д'Антеса в ноябре, но все время хранившиеся у меня совершенно не обстрелянные превосходные дуэльные пистолеты. По верхней грани стволов змеилась золотая подпись:
Данзас, осмотрев оружие и убедившись, что оно действительно еще не дало ни одного выстрела, не возражал против использования его.
Он не без задумчивости опускал оружие в малиновый бархат футляра.
— Итак, жизнь Пушкина в одной из этих блестящих игрушек…
— Мы сделали все, чтоб избежать этого.
— Да, жребий брошен, рассуждать поздно. Итак, в четыре часа на Коломяжском шоссе.
И, взмахнув черным плюмажем своей офицерской шляпы, Данзас оставил меня. Я поторопился к Геккернам.
XI
Ознакомившись с условиями дуэли, посланник нашел их чрезмерно суровыми. Д'Антес, напротив, признал их вполне соответствующими обстоятельствам дела. «Стреляются и на пяти шагах», — заметил он.
Барон поинтересовался подробностями последней беседы с Пушкиным. Я рассказал о поразившем меня спокойствии нашего противника и мирном состоянии его духа во время утренней беседы. Я высказал сложившееся у меня соображение: в случае миролюбивого отношения Пушкина щадить и беречь его жизнь. Не добиваться непременно «первой крови», считать возможным и выстрел в воздух.
Геккерн насторожился.
— Мы должны все учитывать и не терять ни единой возможности к достойному выходу из создавшегося положения. Взвесим еще раз все шансы. Обдумаем сообща, как должен вести себя Жорж у барьера.
Он нервно прошелся по комнате и, присев к письменному столу, стал деловито и последовательно излагать свой план.
— Итак, мой основной тезис: убийство Пушкина — достойный акт для подлинного легитимиста, но нечего скрывать, что эта смерть нанесла бы непоправимый удар всей нашей карьере — как моей, так и твоей, Жорж. Не думаю, чтобы при таком исходе поединка мне бы удалось сохранить мой пост посла в Петербурге; ты же, несомненно, будешь разжалован в рядовые и сослан. Все, чего с таким трудом, годами, невероятным напряжением воли, упорными расчетами, мне удалось наконец достигнуть, рухнет в одно мгновенье. Даже наш верный и удачный ход в ноябре потеряет всякий смысл и станет ненужной и нелепой жертвой.
Посланник остановился. Ему, казалось, не хватало дыхания.
— Вникните, прошу вас, в значение этого момента: через какой-нибудь час может быть зачеркнуто
