мои тщательно продуманные версии начинают рассыпаться в прах. — Может, Ричард изменил своей натуре и спутался с какой-нибудь девицей? Может, он бежал с той самой Люсиль Смолли. Ведь она же не вернулась!
— Нет, — решительно заявила Хэйзел. — Это просто невозможно.
— Но почему?
— А потому, Вильгельмина Аптон, что к тому времени, когда произошла эта история с походом за ягодами, Ричарда уже не было в живых.
Хэйзел замолчала, и я долго слушала в трубке ее дыхание, потом, не выдержав, воскликнула:
— Но как же так?!
— Это жизнь, Вилли. И мне вообще странно, что вы звоните мне по поводу этой истории, потому что мне казалось, что вы находитесь на правильном пути.
— На правильном пути к чему? — проговорила я, немало удивившись.
— В поисках недостающего звена, ведущего к происхождению вашего отца, конечно, — сухо ответила она.
Уставившись в окно, я стояла, ослепленная солнечным светом, пока до меня не дошло, что Хэйзел только что проболталась.
— Вот старая дура! — усмехнулась она. — Опять язычок распустила.
— А кто вам сказал, что я ищу своего отца?
— Ваш приятель Питер Лейдер. Он знает, что я веду исследования истории вашей семьи, вот и проговорился как-то на днях.
— Чтоб ему перевернуться!
— Послушайте, детка, у меня всегда были подозрения, что ваша мать что-то скрывает; я только не знала, что и до какой степени. Так что можете не беспокоиться. А теперь сами решайте, хотите вы или не хотите послушать, что я думаю по поводу того, кто может быть вашим шальным предком.
— Конечно, хочу! — воскликнула я. — И кто же он? Губернат Эверелл?
— Может быть, — сказала она. — Не знаю только, как много вам удалось бы найти сведений про него. Насколько я поняла, он был неграмотным, так что мне всегда казалось, что искать надо у Мармадьюка.
Опешив, я спросила:
— Вы шутите? Что, правда Мармадьюк? — О Хетти и Губернате, у которого тоже, как и у Мармадьюка, были рыжие волосы, веснушки и свирепый пронзительный взгляд, я уже думала. Конечно, Хетти могла быть не единственной в жизни ошибкой Мармадьюка — мало ли кто еще мог согревать его постель холодными зимними ночами в отсутствие Элизабет. — Ho разве он не был квакером?
— Да, но только… — Хэйзел вдруг перешла на шепот, словно нас кто-то подслушивал. — Только есть еще одна вещь, о которой вам никто не скажет, кроме меня. Тайна одна. Дело в том, что Мармадьюк не умер от пневмонии, как пишется во всех книгах. Он был убит, Вилли.
Я онемела. Обретя наконец голос, я только и смогла вымолвить:
— Убит?..
— Знаете что, Вильгельмина… приходите-ка вы ко мне домой, как только сможете. Я вам кое-что покажу.
День за окном был серый, как крылья голубки, и только над дальними холмами мутный ватин облаков прошивали блестящие солнечные нити да зелень какой-то одинокой рощицы причудливо отдавала золотинкой. Я нарядилась в коротенький желтый сарафанчик, оставшийся еще со школьных времен, — мне казалось, что только его веселый озорной цвет мог рассеять мою грусть. Бредя в тумане, я думала о Мармадьюке Темпле. Как выяснилось, я даже на самую малость не продвинулась в своих поисках, но остановиться уже не могла — мои многочисленные предки с укоризной взирали на меня с портретов в холле Эверелл-Коттеджа, ожидая, когда я открою тайну бесчестья знаменитой семьи.
Жилищем Хэйзел оказался аккуратный, выкрашенный в зеленое с черным домик, приютившийся неподалеку от Помрой-Холла на восточном берегу озера. Бывший летний домик, на котором еще осталась старая вывеска — прибитые гвоздями дощатые буквы составляли дурацкую надпись: «Летний дом «Купил карову да прадал снова»».
Постучав, я бесконечно долго ждала, слушая, как Хэйзел, шаркая и ворча себе под нос, тащится к двери. Повозившись с замками — по звуку я насчитала их три, — она наконец распахнула дверь, представ передо мной в тонкой белой ночной сорочке, застегнутой до подбородка, и в шлепанцах в виде лягушек.
— У вас все в порядке? Что-то вы слишком бледная, — Она искоса глянула на меня.
— У меня все отлично, — ответила я. — Летний дом «Купил карову да прадал снова»?
— A-а, ерунда, — буркнула она, впуская меня.
В доме у нее пахло, как ни странно, весьма приятно — яблоками и сырой землей, и самую малость старушечьим духом.
— Семья, выстроившая в 1880 году этот дом, выручила деньги на него от продажи единственной семейной ценности — племенной телки. Отсюда и название. Глупость жуткая. Да вы присаживайтесь. Я испекла печенье.
Я села на неудобный старинный резной стул, обитый кожей, и она поставила передо мной блюдо. Лежащее на нем печенье было подозрительно идеальным на вид. Пахло от него химией.
— Нет, спасибо. Хотя это так мило с вашей стороны. Так что там насчет Мармадьюка, насчет того, что он был убит? И почему об этом никому не известно, кроме вас? Ведь убийство — это слишком громкое событие, его не замолчишь.
Хэйзел уселась на такой же, как у меня, кожаный стул, и лягушки у нее на ногах выкатили на меня свои выпученные глазищи.
А вы подумайте сами, Вильгельмина, — проговорила она с оттенком раздражения. — Свидетелей того убийства не было. Дело было ночью, да к тому же шел снег, который засыпал все следы. В те времена не было принято валять в грязи имя уважаемого старейшины города, а Мармадьюк, несомненно, являлся таковым. Любые подозрительные слухи передавались шепотом. И все же. — Она вынырнула из вороха бумаг на столе, размахивая увесистым крафтовым конвертом. — И все же кое-что просочилось в прессу. Вот, взгляните на это.
Хэйзел открыла конверт и извлекла из него пожелтевшие потертые листки — страницы из «Фриманз джорнал» тех времен.
— Хэйзел вы стащили это из библиотеки? — ужаснулась я.
— О, велика беда! — прошамкала она, жуя печенье. — У них теперь все в компьютерах. Вы лучше почитайте.
И я стала читать — не только из любопытства, но и чтобы не видеть этой противной каши у нее во рту.
