не так просто, как может показаться, впрочем, в айкидо все непросто. И в колдовстве тоже. Не подумав, только для того, чтобы развлечь Лус, я выбрасываю вперед кулак и убеждаюсь, что все еще могу успешно повторить прием. Еще, просит Лус, и я снова зажигаю фитиль, но тут же вспоминаю, как погибла мать девочки, и мне становится стыдно и горько. Пока я овладеваю собой, Лус берется за дело сама, попадает своим кулачком в свечу, горячий воск обжигает ей пальцы и запястье. Она плачет, и я спешу к раковине за холодной водой. Чтобы утешить девочку, я показываю ей несколько фокусов с монетами, которые достаю из кувшина, где у меня хранится мелочь. Фокусы я научилась показывать мастерски, и мне доводилось удивлять ими людей намного старше четырех лет. Марсель всегда говорил, что ловкость рук и есть корень колдовства, а также самый ценный инструмент антрополога-практика. В магии все дело во внимании. И в жизни тоже, кстати говоря.
После фокусов мы надеваем наши спальные футболки и вместе ложимся в мой гамак. Я читаю Лус все ее книжки в том порядке, как ей нравится: сначала книжку о птицах, потом о Берте и Эрни и наконец последнюю — «Луну доброй ночи», купленную сегодня. Книжка имеет огромный успех, я читаю ее три раза подряд, и Лус засыпает. У меня тоже была в детстве эта книжка, но хотя мама иногда укладывала меня спать, она не читала мне ни разу, читал отец.
Сон не шел ко мне. Луна сейчас во второй четверти, она сияет в небе, в окно льется запах жасмина. Я осторожно повернулась в гамаке. Сквозь ячейки его сетки мне видны верхушки деревьев и быстро бегущие в лунном свете облака. Линия или переплетение линий — такова наша жизнь, и она всегда под вопросом. Меня сегодня потрясло до глубины души то, что происходило в больнице. Сначала пожилая леди, окруженная аурой колдовства, потом известие о зарезанной беременной женщине. Словно бы с разрушаемой ветрами и непогодой скалы под ногами сорвался камень, и несчастная Долорес повисла над пропастью, цепляясь за край обрыва одними пальцами. Джейн Доу взывает из могилы: «Эй, Долорес! Мне тяжко, давит на меня земля, позволь мне выбраться отсюда». — «Нет, Джейн, — отвечает Долорес. — Все еще слишком темно и неясно»… За окном вскрикивает птица.
Кровь стынет у меня в жилах. Я прижимаю к груди кулак. Этого не может быть, и тем не менее оно было. Медоуказчик, птица, которая приводит людей к пчелиному дуплу с медом. Тысячи раз я слышала ее голос в Африке, но в Южной Флориде этих маленьких птичек нет. Мы обычно говорили, что она зовет моего мужа, пока нам не рассказали, какая это птица: она своего рода предсказатель, наделенный магической силой; она приводит людей к дереву, где есть мед, люди разоряют улей, и медоуказчику тоже достается при этом мед и воск, но пчелы его не жалят. Рассказали и о том, как медоуказчик разоряет и опустошает гнезда других птиц при помощи острого, точно скальпель, особого зубца у него на клюве.
Я выхожу за дверь и останавливаюсь на лужайке. Прислушиваюсь. Обычный щебет и вскрики. Воображение. Страх. Пот высыхает у меня на спине. Я возвращаюсь в гамак. Слуховая галлюцинация, свидетельствующая о том…
Я лежу и думаю о дне, когда я впервые увидела Марселя Вьершо. Это были последние недели занятий, я сидела у себя в комнате, занималась французским и ненавидела это занятие; мне хотелось домой, к морю, на пляж. Мне легко даются языки, особенно разговорный, и потому я записалась на факультативный курс по французской литературе — себе на голову. Это была французская проза двадцатого века. Колетт[31] — это прекрасно, но Сартр? Деррида?[32] Только не в благоухающем июне. Мой первый курс, четырнадцать лет назад. Я помню, что ощутила неодолимую потребность выйти из комнаты, прогуляться, выпить чего-нибудь холодного, быть может, лечь на траву или на время присоединиться к тем, кто вечно играл в волейбол возле корпуса Майнор-Лэтем. Я уже совсем собралась выйти, поискала свой бумажник, совершенно не думая о том, что моя жизнь может перемениться, и тут в комнату ворвалась Трэси О'Нил и объявила: «Пошли скорее, поглядим на Марселя Вьершо!» Я спросила, кто он такой, и Трэси объяснила, что Марсель Вьершо — величайший антрополог мира, что он просто великолепен, а нам надо бежать в Юридическую библиотеку, занять места в первом ряду, и тогда мы переживем настоящий оргазм. Я сказала, что хотела бы выпить пива, и Трэси предложила мне оставшиеся у нее в жестянке несколько дивно холодных глотков.
И мы отправились, впятером или вшестером, уже не помню точно, мы, жаждущие чего-то стоящего и необыкновенного. Ротонда Юридической библиотеки — самое большое помещение в кампусе Колумбийского университета, но им понадобились дополнительные стулья. Собралось человек триста, большей частью девушки. Мы не попали в первый ряд, но заняли вполне удачные места, чтобы, как выразилась Трэси, пережить оргазм.
Звезда антропологии была представлена нам убогим старым духом, пережитком средневековья, по имени то ли Мэтсон, то ли Уотсон. Эта призрачная особа сообщила нам, что Вьершо — важная персона, украшение Музея человека в Париже, член Французской академии, почетный член Американской академии наук, автор книги «Ученик чародея», двадцать девять недель продержавшейся в списке бестселлеров «Таймса», и так далее, перечень публикаций, перечень издательств, последователь Леви-Строса, который был его учителем, пробегает стометровку за десять и одну десятую секунды, а пенис у него, как длинный французский батон; последние два пункта добавила, разумеется, О'Нил, а наша теплая компашка устроила собственный небольшой спектакль, когда леди-призрак закончила свой дифирамб, а Вьершо появился на сцене.
Ну, так вот. Боюсь, все мы поразевали рты. Он и вправду был великолепен до полной невозможности. Во-первых, волосы — огромная густая грива цвета солнечного заката, на висках продернутая серебром седины. Далее, как и следовало ожидать, большой широкий лоб, глубоко посаженные, синие, как море, глаза за круглыми стеклами очков в металлической оправе, большой нос, а подбородок, словно ледорез. И губы, как говорится, цвета красного вина. На нем была черная шелковая водолазка, твидовый пиджак и отлично сшитые темные итальянские слаксы, — кстати сказать, так он одевался почти всегда.
Аплодисменты смолкли. Он подождал, улыбнулся, подвигал бровями, чтобы показать, что не принимает себя слишком уж всерьез, поблагодарил Уотсон или Мэтсон, напомнил ей, что она не упомянула о его членстве во Французском велосипедном клубе. В зале захихикали. «Наш вид, — начал он, — насчитывает примерно сто тысяч лет». Полагаю, я слышала эту его речь по меньшей мере пятьдесят раз и читала ее тоже. Она представляла собой выжимки из статьи, опубликованной в журнале «Нейчур» в 1986 году. «Я должен снова произносить эту речь, Жанна-Клэр», — говорил он, радуясь очередному приглашению. Он всегда добавлял в нее новые сведения, поскольку исследования продолжались, но главная линия — работа всей его жизни — неизменно сохранялась.
И потому я с легкостью могу воспроизвести ее основные пункты у себя в голове, покачиваясь в гамаке при лунном свете.
Сто тысяч лет назад люди, обладающие тем же типом мозга, что и мы с вами, и говорящие на языках не менее сложных, жили, работали, любили и умирали. Однако письменная, зафиксированная в памятниках история человечества появилась где-то между восемью и шестью тысячами лет назад. Ее появление связано с развитием агрикультур в некоторых регионах Старого Света. До того — великое молчание, девяносто тысяч лет молчания. И вот я гадаю, что делали эти люди со своими отличными мозгами все эти бесконечные дни и ночи? Не работали же они все время. Охотники и собиратели в районах с благоприятным климатом не работают очень тяжело. Их орудия изготовлены просто, так же просто устроены их жилища. Большинство охотничьих племен работает в неделю меньше часов, чем современные французы, и намного меньше часов, чем американцы. Так чем же они занимаются? На мой взгляд, одна из главных задач антропологической науки заключается в том, чтобы проникнуть в это великое молчание, используя в качестве информантов то ничтожно малое число народов, которые все еще ведут традиционный, древний образ жизни.
И вот я спрашиваю вас, чем занимались бы вы с вашими замечательными мозгами все эти столетия? Ни книг, ни письменности, очень немного вещей, изготавливаемых вашими руками, незначительное влияние окружения, ни телевидения, ни радио, ни газет, поговорить можно только с сотней или чуть большим количеством людей, в среде которых вы живете. Я полагаю, вы стали бы играть со своим окружением и сошлись бы с ним очень близко. Вы изобрели бы искусство как символ таких отношений. Ваша близость с окружением стала бы настолько глубокой, что мы, дети промышленной цивилизации, даже
