— Ты когда назад в Нью-Гэмпшир едешь?
— Не знаю. Завтра, послезавтра…
— Ты ведь сюда вроде прилетела?
— Да, но назад я на машине поеду.
У него округляются глаза.
— Так ты все это время прожила без машины?..
— Да, — бросаю я резко. — Короче, когда Еву отошлешь?
— Ну… Тут все не так просто…
Я молча жду.
— Дело в том, что она не хочет к тебе уезжать.
— Роджер, не поступал бы ты так со мной, а? Мне это прямо сейчас совсем ни к чему…
— Можешь мне не верить, — говорит он, — но я пытался ей все объяснить.
— Просто завези ее сюда завтра, хорошо? — говорю я, ощущая в глазах опасно близкие слезы. — Я с ней сама побеседую.
— Я не могу заставить ее, Аннемари. Ты же сама знаешь, какая она.
Я вскакиваю на ноги и озираюсь в поисках сумочки. Заметив ее наконец на столике в прихожей, я неверной походкой направляюсь туда, хватаю ее и запускаю в нее руку, разыскивая сотовый телефон. Не найдя, попросту вываливаю все на столик. Мобильник со стуком падает на пол. Я нагибаюсь и подбираю его.
— Номер у тебя какой? — требовательно спрашиваю я Роджера.
— Что ты собираешься делать?
— Поговорить с Евой. Полагаю, она у тебя. Номер какой?
— Аннемари…
— Номер у тебя, я спрашиваю, какой?
Я сверлю его взглядом. Он смотрит на меня. Потом диктует номер телефона.
На третьем звонке трубку снимают.
— Алло?
Это не Ева. Это Соня. Голос у нее высокий и звонкий.
— Алло?
Я молчу, и она повторяет встревоженно:
— Алло? Я слушаю! Кто говорит?
Я стою с прижатым к уху мобильником, не очень понимая, что делать. Потом отнимаю руку и выключаю маленький аппарат.
— Никто не ответил? — спрашивает Роджер.
— Ну да, — говорю я, разглядывая обои.
Комнату вновь заполняет нестерпимая тишина.
— Когда похороны?
Я закрываю глаза и мотаю головой. Я не в состоянии отвечать.
— Так я поговорю с ней, — произносит Роджер. — Езжай спокойно домой, к маме. А я как разберусь с Евой — пришлю ее к тебе самолетом.
Я кое-как вымучиваю кивок.
После некоторой паузы Роджер вновь подает голос:
— Мне тебе еще кое-что необходимо сказать…
— Что?
Он молчит так долго, что мне становится страшно. Может, он серьезно заболел? Умирает? Что, если у него опухоль в мозгу завелась? Мне ведь доводилось читать, как подобные заболевания иной раз полностью меняют характер. Вдруг вся наша с ним эпопея именно из-за этого, вдруг он из-за этого меня бросил?
Он наконец говорит:
— В январе у нас с Соней будет ребенок.
Я слушаю его, но смысла сказанного не воспринимаю. Я чувствую себя выпотрошенной селедкой. Ощущение такое, как если бы Роджер одной рукой держал меня за шкирку, а другой — выпускал внутренности. Худшей боли он поистине не мог мне причинить и сам прекрасно знает об этом. Он зачал с этой женщиной ребенка, а у меня детей быть больше не может, и уж кому-кому, а ему это отлично известно. Я покрываюсь холодным потом и силюсь сообразить — может, он поэтому от меня и ушел?..
— Аннемари?
— Ты скотина…
— Я хотел, чтобы ты узнала именно от меня.
Я смотрю на его макушку, в красках воображая, как всаживаю в эту макушку топор.
— Как ты мог такое сделать со мной?
Он молчит.
— Ну разве только это она тебя подловила. Так, что ли? Забеременела и окрутила тебя?
— Нет. Мы с ней все запланировали.
— Тебе кто-нибудь говорил, какая ты скотина?
— Мне жаль, что так вышло, Аннемари.
— Слушай, катись отсюда, хорошо? Просто катись…
Еще какое-то время он сидит, разглядывая ладони, потом идет к двери. Открывает ее и задерживается, положив руку на створку. Оглядывается на меня.
— Прости, Аннемари. За все, что случилось. Я понимаю, ты меня ненавидишь, и у тебя есть причина, но, правда, я меньше всего хотел причинить тебе боль. Я всегда любил тебя. Всегда, всегда… Может, и не надо было мне так сильно тебя любить…
— А это, черт тебя подери, что еще значит?
— Да просто я всегда понимал, что люблю тебя больше, чем ты меня. Так оно и было, иллюзий я не питал. Я понимал это даже тогда, когда мы только женились, но я надеялся, что со временем… — Он качает головой. — Я правда пытался, Аннемари.
Он прикрывает за собой дверь, оставляя меня торчать посреди прихожей. Минуту спустя я слышу, как хлопает дверца машины и заводится мотор.
Мне хочется бежать, скорее бежать из этого дома, но я не могу. Я слишком много выпила. И потом, еще вторую бутылку надо прикончить…
На ночь я устраиваюсь на диване. Меня тошнит от мысли о том, чтобы ложиться в постель — нашу с ним постель. Где-то к середине второй бутылки, когда по телевизору крутят старый фильм, я прихожу к зубодробительному выводу: а ведь Роджер-то прав…
Я тоже всегда отдавала себе отчет, что он любит меня больше, нежели я его. Другое дело, мне это казалось вполне естественным. И умом и сердцем я всю дорогу воспринимала Роджера как нечто сугубо вспомогательное в моей жизни. Как своего рода костыль.
Почему? Почему я так смотрела на наши отношения? Считала себя лучше его? Считала, что я такая вся из себя особенная? Была убеждена, что мне по праву рождения принадлежит его верность?..
Стыдно сознаться, но именно так я и рассуждала. Я была великолепной Аннемари, спортивным вундеркиндом, восемнадцатилетней олимпийской надеждой. Мне бы изменить самооценку после того, как все претензии на славу улетучились в одночасье, но я этого так и не сделала. Может, когда-то я вправду была особенной. Единственной в своем роде, звездой. Но с тех пор многое изменилось. Ничего выдающегося во мне давным-давно нет…
Мой взгляд вновь перемещается на телеэкран. Герои «Тупиц» стоят на причале. Они натягивают огромную рогатку, чтобы запустить карлика кувырком в озеро. Мне становится противно, я роюсь в диванных подушках в поисках пульта. Сперва мне попадаются какие-то монетки и кусочки мумифицированной еды, но потом пальцы смыкаются на гладком пластиковом корпусе.
Я выключаю телевизор, и в комнате остается лишь наружный свет, проникающий в окна. Там горят уличные фонари, их свет резче и белей лунного… Мне плевать. Мимо бутылки я всяко не промахнусь.
Я отпиваю прямо из горлышка, не заморачиваясь со стаканом. И спрашиваю себя, что подумал бы об
