— Понимаю, — откликнулся я.
— Понимаешь?
— Нет, не понимаю.
— Раньше все было безнадежно, но теперь… должно быть что-то еще. Какое-то будущее. Такие вещи не могут существовать без надежды на что-то большее.
Я сказал, что ничего большего нет.
— Больше того, чтобы встречаться вот так? Прятаться? Полчаса сидеть в машине? Ведь мы сидим уже полчаса.
Я повторил, что ничего большего нет.
— Ты не подумай, что разонравился мне, — сказала она. — Ты мне нравишься сильнее, чем, наверное, можешь представить. Но для меня это мучительно. Знаешь, между нами есть разница. Ты думаешь только о себе.
Я сказал, что думаю и о ней.
— Нет, ты не понимаешь.
— Я думаю о тебе.
— Ты и в самом деле не понимаешь.
— Я думаю о тебе.
— Так подумай обо мне, Франк!
Она осеклась. Повернулась ко мне и попробовала улыбнуться. У нее вырвалось имя моего брата, как, наверное, вырывалось много раз, когда они ссорились. Теперь ссорились мы, и по ее оговорке я понял, чего стоит мой братец. Я промолчал.
Она сказала:
— Так мы больше встречаться не можем. Не сейчас. Когда кругом переполох и повсюду шныряют журналисты и полиция. Сейчас здесь тысячи глаз.
— Значит, позже? — спросил я. — Когда все уляжется?
— Когда все уляжется?
— Ну да, когда уляжется вся эта суматоха. Тогда мы сможем встречаться?
— Для чего?
— Чтобы быть вместе.
— Мы же об этом уже говорили, — сказала она. — То есть ты хочешь, чтобы я просто меняла одного брата на другого.
Мне было нечего ответить. Она права. Так не пойдет. Это безнадежно. Просто я не допускал мысли о нашем расставании. Я до смерти боялся ее потерять. Я сказал, что по крайней мере у нас одна фамилия. Значит, хоть с этим проблем не будет.
Она рассмеялась. Потом нахмурилась.
— Что мы наделали, Роберт? Что мы наделали?
Я положил руку ей на плечо. Она отстранила меня. Мы помолчали. Потом она повернула к себе боковое зеркало и стала вытирать потекшую тушь.
— Мы не можем больше встречаться, — вздохнула она и взяла меня за руку.
Только тут она заметила бинт.
— Что случилось?
— Ничего особенного, — ответил я.
— Ничего особенного? А что неособенное?
Она поднесла мою руку к губам и поцеловала.
Мы долго сидели молча.
— Потом я буду жалеть, — сказала она.
Она сказала, что будет жалеть, когда будет заводить машину. Будет жалеть, когда будет проезжать по мосту. Когда будет ставить машину в гараж. И отправляясь спать. И просыпаясь. Каждый день своей жизни она будет жалеть.
— А я уже жалею, — сказал я.
Она снова поцеловала мою руку.
— Это сумасшествие, понимаешь? — прошептала она. — Что же нам делать, Роберт?
Я потянулся к ней. Она отпрянула, как зверек, почуявший опасность. Но я все-таки склонился к ней и провел рукой по ее коротким светлым волосам. Она обхватила мое лицо ладонями и поцеловала. Я прижался к ней. Она задержала дыхание. А мне хотелось проникнуть глубже. Сквозь запахи крема и духов, сквозь все то, что могут ощущать и другие. Туда, где была только она. К тому, что не было моим.
— О Роберт, — прошептала она.
Подавшись ко мне, она закрыла глаза и одной рукой обняла меня за шею. Снова поцеловала меня и открылась мне навстречу. Я почувствовал ее дыхание, тепло, запах, который был знаком только мне и моему брату. И подумал, что не все еще потеряно.
Вдруг она вырвалась.
— Я уже не в том возрасте, — сказала она.
Оправила платье и посмотрелась в боковое зеркало. Сказала, что ей пора домой. Дети одни. Я отвернулся. Темнело. Через боковые окна слышался шум реки. За деревьями текла Опо, белая в сумерках. Талая вода все больше размывала берега, и я подумал, что просиди мы в машине лет сто — и нас, наверное, попросту унесло бы рекой.
Она сказала:
— Мы больше не можем встречаться, Роберт.
~~~
Я невольно усмехнулся. Хотя было совсем не весело. Я сидел перед больницей в моей «вольво» и слушал радио. Ждал, что она позвонит. Ждал, что она передумает. Ждал, что она будет жалеть. Она всегда жалела. Всегда передумывала.
В этот раз она не пожалела.
Позвонил Мартинсен. Приглашал выпить пива в отеле. Говорил, что разочаровался в коллегах. Слишком молодые и заурядные. Я не спеша поехал к центру. Подумал, что Мартинсен молодец. Он из тех людей, что постоянно в движении, для которых остановиться означает умереть. Он знал, что ему нужно. Вот что отличает журналиста от того, кто только думает, что он журналист. Чутье. Стремление. Желание проникать в тайны.
Помню, я читал биографию Виджи, самого первого фотографа бульварной прессы. Так тот спал в одежде, у него в машине лежала полицейская рация, а на события был особый нюх. В шляпе и с сигарой в зубах прочесывал он Нью-Йорк в поисках свежего трупа. И часто оказывался на месте преступления раньше полиции. Вспышки его фотоаппарата освещали темные переулки. А наутро Виджи продавал фотографии с места убийства или несчастного случая тем вечерним газетам, которые больше платили.
Когда я вошел в бар «Лотефосс», все посетители как один подняли на меня взгляд. Как будто вошел чародей, который избавит их от всех бед. Но, увидев, что это всего лишь я, они снова уставились в свои стаканы. В Одде был тихий вечер. Сейчас все вечера в Одде были тихими. Одда была похожа на Мемфис после Элвиса.[5]
— Ну как? Начали линчевать? — спросил я Мартинсена.
Он сидел в баре с журналистом из газеты «Афтенпостен» — очевидно, своим знакомым. Тот представился и сказал, что «Афтенпостен» интересно, верю ли я в версию об убийстве. Я пожал плечами. Сам «Афтенпостен» считал, что это непременно должно быть убийство. Он ухмыльнулся и сказал, что убийство ему необходимо. Вот уже несколько недель подряд затишье. Надоело сидеть за столом и отвечать на звонки. Удивительно! — сказал «Афтенпостен». Вот уже двадцать лет он пишет для криминальной хроники, и обычно вокруг столько чертовщины, что не успеваешь разобраться с одним сюжетом, как приходится хвататься за другой.
