- Это начало строительства 'могильника'?
- По сути дела - конечно. Но имейте в виду, что 'могильник' сооружение ответственное. Это не просто шатер, который должен накрыть поврежденную часть станции, а довольно сложная конструкция. Ведь необходимо вести постоянный контроль внутри 'могильника', п в первую очередь за температурным режимом.
- Как известно, уровень радиации снижается...
- Однако до нормы еще далеко, - отмечает Л. А. Воронин. - Мы составили графики мер по дезактивации станции. Не только ликвидируем очаги радиации - убираем осколки, но и ведем работы по всей территории внутри станции. Параллельно начинаем подготовку к нормальной эксплуатации первого и второго блоков. На ото потребуется несколько месяцев, но в этом году пустим их обязательно... Большие работы развернулись по дезактивации тридцатикилометровой зоны. Она разбита па три сектора, из 240 точек по нескольку раз в день получаем данные - с воздуха и на поверхности земли. Обстановка постепенно улучшается: каждые сутки уровень радиации снижается на 5 процентов...
- Все делается очень быстро, - продолжает Л. А. Воронин. - Проблемы решаются комплексно. Кстати, у нас в Госснабе СССР действует специальный штаб, и пока к нему нет претензий... Это я не как руководитель говорю, уточняет Лев Алексеевич. - Но если люди заслужили, как не похвалить?! Если же коротко оценивать сегодняшнюю ситуацию на Чернобыльской АЭС, могу со определить так: работа переходит в спокойное русло, ликвидация последствий аварии идет уверенно. Труд напряженный, но полностью контролируем происходящее и знаем, что делать в будущем.
...В районе Чернобыльской АЭС сосредоточены огромные силы. Необходимая техника идет со всей страны.
Множество палаточных городков раскинулись как внутри тридцатикилометровой зоны, так и за ее пределами.
А сирень уже отцвела. Приближается лето. И потому в Чернобыле, в селах и деревнях, в лесах и садах заливаются соловьи.
'Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат...'
Записка из зала: 'Почему вы не рассказываете о профессоре Гейле. Мне кажется, он заслуживает особого внимания...'
Не спорю - заслуживает! Его роль в 'повороте' мирового общественного мнения к верной оценке событий в Чернобыле велика. Впрочем, предоставим слово самому доктору Роберту Гейлу.
29 апреля, три дня спустя после аварии, я брился в ванной у себя дома в Белл-эр и слушал радио. Речь шла о повышении уровня радиации в Скандинавии. Часам к 10 - 11 стало ясно: есть жертвы. Внезапно мне пришло в волову, что им может понадобиться наша помощь. Но как мне связаться с русскими? Я позвонил доктору Арманду Хаммеру, председателю президентского совета по раковым заболеваниям. Я знал о его контактах с русскими. 'Доктор Хаммер, - спросил я его, - может быть, им понадобятся операции по пересадке костного мозга?'
Два дня спустя в 7.30 утра мне позвонил исполняющий обязанности посла Олег Соколов: 'Когда вы можете приехать?' - спросил он. 'Я буду на рейсе 'Люфтгапзы' в 3.30, с которого можно пересесть на самолет до Мосивы и прибыть в 6.10 в пятницу', - ответил я. Мои привычки не позволяют брать багаж, который нужно было бы регистрировать, поэтому я просто взял сумку, пытаясь взять все, что может понадобиться в Советском Союзе.
На следующий день после прибытия в Москву я встретился с Александром Барановым, главным гематологом, и его коллегами. У русских все было хорошо организовано. К тому моменту они уже проверили около двух тысяч человек в Киеве и переправили в Москву 300 человек, пострадавших сильнее других. Они освободили часть московской больницы номер 6 и поместили туда пораженных лучевой болезнью. Перед их осмотром мы переоделись в синие халаты, маски, надели чехлы на обувь. Затем мы попали в одну из прихожих, размещенных при входе в стерильный блок, - это специальные комнаты с пластиковыми стенами, которые называют 'островками жизни'. Там находились три пациента, которым подавался отфильтрованный воздух.
Перед самой встречей с ними мы надели еще один халат, чтобы не причинить им вреда.
Меня представили первому пациенту, который, похоже, обрадовался встрече со мной. Этот парень, пожарный, работал с радиоактивной водой, поэтому больше всего обгорели его руки, которые были перевязаны. На груди и ногах у него были участки, на которых кожа просто облезала как от солнечного ожога.
За первые несколько дней я осмотрел 80 таких пациентов: пожарные, фельдшеры, охранники, которые были на станции. Некоторые из них вдохнули или проглотили радиоактивные частицы, газы, выделявшиеся при горении пластика. Один из пострадавших врачей был в составе группы, которая работала на АЭС. С ним дело, обстояло очень плохо. Он совершил поступок, который считается героическим, и облучился. Он был слишком болен для пересадки и умер через две недели.
Перед моими глазами была самая большая группа людей, когда-либо ставших жертвой аварии на реакторе. Таким образом, это дело было, в общем-то, историческим. Я подумал: 'Эти несчастные получили высокую дозу _ от 200 до 1200 рад, многие из них умрут в течение следующего месяца'. Врачи проводят много времени, как на работе, так и вне ее, обсуждая, что бы произошло, если бы кто-нибудь сбросил бомбу или если бы атомная подводная лодка облучила свой экипаж, и вот, просто пораженный ужасом, я столкнулся лицом к лицу с людьми, которые облучились в результате аварии.
Дни шли, и мы осматривали пациентов, страдающих тошнотой - это распространенный симптом облучения, - рвотой, поносом, желтухой, выпадением волос, дезориентацией, высокой температурой. Некоторые впадали в коматозное состояние. Со временем в больнице умерло 22 пациента.
Родственники играют там более активную роль, чем в наших больницах они приносят еду, обстановка становится более интимной. Жена одного из пациентов была медсестрой, ей пришлось особенно тяжело, когда он умер. Я помню, когда она сидела в коридоре и плакала, а ее утешал доктор Баранов. 'Это - мужественные люди', - подумал я.
Все это было результатом аварии - не рукой божьей, а рукой человека, и все это, надо думать, можно было предотвратить. Однако нам все-таки удалось спасти своими усилиями пять человек, поэтому все это было не зря.
Когда я находился там, я вспомнил о Чехове. Когдато он сказал, что у него есть жена и любовница - медицина и литература, - но он не думает, что кто-то из них страдает от его неверности. Мне пришло в голову, что моя роль выходит за рамки обычной роли врача. Присутствовал и тонкий политический аспект - я представлял Запад. Однако самое трудное время настало в палатах. Вместе с советскими врачами нам приходилось решать, кого спасать, а кого спасти нельзя. Обстановка была как на поле боя. Если кто-то все равно умирал от ожогов, мы не делали ему пересадку. Приходилось делать все, что в наших силах, чтобы спасти оставшихся людей.
Мы вели поединок со временем.
По ряду сложных причин нам нужно было сделать операции по пересадке в течение первой или в крайнем случае второй недели после моего прибытия. Чем дольше мы тянули с операцией, тем больше повышалась вероятность смерти в результате инфекции или кровоизлияния, поскольку число белых кровяных тел и тромбоцитов падает.
При пересадке костного мозга самый лучший донор, как правило, - это брат или сестра. Поэтому еще до нашего прибытия русские обыскали все вокруг в поиске потенциальных доноров. Они уведомили родственников даже в таких далеких местах, как Владивосток и Ташкент, и на самолете привезли их в Москву. Потом членам семей, если их ткань соответствовала ткани пациентов, приходилось говорить об операции. Для реципиента вся эта процедура - от пересадки до начала функционирования костного мозга - может быть довольно опасной и рискованной. Тем не менее жертвы радиации были поражены настолько
