— Ты пойми,— приблизился к ней Кондратюк.— Детьми уездный исполком должен заняться, а нам бы впору с бандюгами справиться. Мы сутками с коней не слазим, по пять ночей не спим.
— Никаких сполкомов я знать не знаю, а вы с ружьями и с левольвертами, вам и порядки наводить!
— Ладно...— Кондратюк постучал кулаком в стенку.
Через минуту в комнату вошла женщина с наганом на боку.
— Лукерья, потолкуй тут с Ганной относительно бесприютных на вокзале. Может, чего придумаете разом.
— А кто она такая?— спросила Лукерья, придавив о подоконник самокрутку.
— Я тебе говорил о ней... А это — наша Лукерья, тож чекистка...— представил в свою очередь Кондратюк женщину с наганом.
— А чего мне с ней толковать?— навострилась Ганна.
— Ну, как баба с бабой, что ль.
— Какая ж она баба?! На вокзале сироты мучаются, а она тут с левольвертом на боку похаживает!
— Ну, ну, ты давай делом...— прогудела густым басом Лукерья.
— Рази бабье сердце вытерпит такое, что творится у нее под носом?! Грязные, вшивые, голодные, холодные мыкаются по теплушкам, а она тут цигарки раскуривает!
— Да ну ее!— озлилась Лукерья.— Толкуй сам с ней, твоя находка. А мне и без нее невпроворот...— бросила Лукерья Кондратюку.
— Не ерепенься, Лукерья, а толком поговори!
— Чего говорить? Я давно хотела сказать тебе, товарищ Кондратюк, куда ребят спровадить...
...Длинный, обсаженный березами тракт. В Белоруссии их называли «катерининскими шляхами». По словам стариков, здесь когда-то проезжала царица Екатерина. Путь ее по Белоруссии был отмечен посадкой берез. Теперь эти березы уже старые, ветхие, но стойко и верно охраняют шляхи.
По такому шляху движется сейчас конный отряд. Движется медленно, осторожно, потому что на каждом коне — по два, а то и по три седока. Один большой, с винтовкой за спиной, другие — маленькие, безоружные...
Это — дети из теплушки. Не все они разместились на конях. Четверо из них едут с Лукерьей на военной двуколке. На второй двуколке с пятеркой детишек — Ганна. Она держит на коленях маленькую оборванную девочку, которая в теплушке назвалась Анютой. Может, поэтому так по-матерински внимательна к ней Ганна. Остальные тоже прижались к ней, недоверчиво оглядываются по сторонам.
Едут почти все, которых застали в теплушке. Кроме одного, самого маленького. Того, кто удостоился хлебного сухарика из рук Ганны.
— ...И вы прогнали его?— с горечью спрашивает женщина детишек.
— А что же он не дал нам сухарика!— пробует оправдаться малыш.
— Пущай не будет таким жадюгой!— поддержал другой.
— А куда он мог уйти?..— размышляет Ганна.— Обшарила все теплушки, как в воду канул...
— Забрался в какой вагон, а паровоз подцепили, вот и укатил...
— Ну куда же ему, такому маленькому, да еще одному укатывать?!— все не может успокоиться Ганна.
— Да рази он один там будет?— искренне удивляются ребята,
— Там таких, тетенька, ух, сколько! Я уж знаю!
...Тишка ползет под теплушкой. Проползает под одной, другой, третьей... Наконец нырнул из-под колес пятой или шестой и очутился у своей, откуда его прогнали.
Все же обжитое место тянет. Тишка прислушался — там ли ребята... Нет, ничего не слышно. Взобрался в вагон, огляделся — пусто. Тишка даже доволен. Никого нет, значит, никто уже не будет прогонять, бить. Теперь он тут хозяин!
И на правах хозяина Тишка забрался в самый дальний угол, свернулся калачиком и закрыл глазенки, Теперь только и поспать.
...Конный отряд с детьми приближается к дому с белой колоннадой. По липовой аллее конники подъезжают к въезду во двор. Бывший помещичий дом. Бывший, потому что навстречу конникам н.а площадку парадного крыльца из дому вышел не хозяин-помещик, а одноногий солдат в рваной гимнастерке без ремня и в старой окопной папахе, несмотря на сравнительно теплую погоду. Видимо, он тут теперь хозяин.
Кондратюк повернулся в седле к конникам и махнул рукой — молчаливая команда слезать.
Конники начали спешиваться, осторожно снимая ребят на землю.
— Сторож, что ль?— обратился Кондратюк к инвалиду на деревяшке.
— И сторож, и хозяин...— не очень гостеприимно ответил тот.
— Как хозяин?— не понял Кондратюк.
— А так. Три года в окопах отвоевал? Отвоевал. Панов прогнали? Прогнали. Кому теперя панское богатство, как не нам, безземельным калекам, кто кровь проливал?
— Это что,— все еще не может взять в толк Кондратюк,— ты забрал имение и решил хозяйновать один?
— Один не управлюсь... А подсоберу еще таких окопных калек аль безземельных, поделим панское добро да землю и почнем жизню.
— Нет, батя, не бывать по-твоему,— твердо заявил Кондратюк.
— Это почему — не бывать?
— А потому, что тут будут жить вот они...— показал чекист на стайку молчаливых ребят, сгрудившихся вокруг Лукерьи.
— Кто они?— не сразу понял солдат.
— У тебя дети есть?— спросил солдата Кондратюк.
— Были. Оказались в войну под немцем, так с голодухи да болезнев и перемерли.
— А эти пока живы. Но ежель не помочь им — и они перемрут, потому как батьки их, видимо, погибли на войне чи еще воюют.
— Нет такого закону, чтоб беспритульной детворе папские имения раздавать!— стоит на своем солдат.
— Есть такой закон,— спокойно парирует Кондратюк.
— Не слыхал такого приказу!
— Так вот я приказываю.
...Очутившись в панском доме, ребята почувствовали прилив буйной радости. Покои огласились смехом, криком, топотом ног, грохотом передвигаемой мебели, стонущими аккордами пианино, по клавишам которого колотили кулачонками...
Ничего подобного не видел и не слышал чопорный барский дом.
Ганна с Лукерьей сбились с ног, приводя в порядок бесприютную вольницу. Это было не так просто.
Кто-то из ребят притащил морковку, пошептался с дружками. В один миг ребятня ринулась за пареньком с морковкой во двор, а оттуда — на ближайшие деревенские огороды...
В деревне — переполох. Бабы с палками, ухватами бегут защищать свои гряды от налета детской орды. Крики, проклятия подняли на ноги всю деревушку. На непрошеных гостей двинулись мужики, дети. Вот-вот начнется избиение голодных детей.
Но тут подоспели Лукерья с Ганной и стали между детьми и бабами.
— Бабоньки!— бросилась Ганна навстречу разъяренным женщинам.— На кого с кольем-то?! Неужто не видите: голодные, бесприютные сироты!
Но бабы двигались грозной цепью, не слушая Ганну.
— Стойте!— твердо приказала Лукерья, и все почему-то остановились.— Вашего они ничего боле не тронут,— решительно заверила,— правда... У нас скоро все свое будет... Нам уезд дал панскую усадьбу, часть панской земли, поможет оборудовать школу, и мы сами будем пахать, сеять и учиться... Ваших ребят тоже возьмем в нашу школу. А пока помогите нам на первых порах. Хоть чем-нибудь. Хотя бы раз поесть. Ведь не сдуру они навалились на ваши огороды, с голоду!..
...По дороге к имению едет телега, полная всего понемногу. Тут и картошка, и кусочки хлеба в корзине, яблоки, морковка, бурачки, мука...
Слабую хилую конягу ведет за повод мальчуган, а Ганна и Лукерья и остальные ребята подталкивают телегу, помогают коняге довезти посильную помощь, которую собрала деревня голодным детям.
На повороте к имению телега остановилась. Ганна вытерла пот с лица, вздохнула.
— Ну, детки...— обратилась она к ребятам,— мне пора...
— Куда же вы, тетенька?
— Я еще и сама не знаю куда...— призналась Ганна.— А вы живите тут на здоровье... Поживите маленько, а там и объявится кто: мамка аль батька... Найдут вас, коль живы которые... А я пойду... Будь здорова, Лукерья... Смотри ж тут за ними...
Ганна подошла к Лукерье, поцеловалась с ней на прощанье.
— Ты уж не серчай на меня, бабонька, что поначалу не ласкова была с тобой.
— Да будет... Иди, Ганна. Ищи, даст бог, найдешь... И долго еще смотрели притихшие ребята с Лукерьей вслед удаляющейся Ганне, которая так неожиданно повернула маленькие их судьбы.
...Двор хутора. Анютка сидит на ступеньке крыльца с хозяйским малышом на коленях. Во двор въезжает телега. На телеге два полных мешка и еще что- то, прикрытое травой. В передке примостился возница — один из бандитов, пировавших у Прокопа.
Из дома навстречу вышел Прокоп... Поздоровался с приезжим. Пощупал рукой мешки.
— Чего тут?
