рассеялись по мусорным корзинам тех домов, где были читаны. И лишь один такой стишок случайно сохранился. Мы с Витей Браиловским только что вернулись из своих мест исправления и заядло щеголяли уголовной феней – в тех, естественно, размерах, что успели прихватить. А тут как раз у Иры Браиловской – юбилей. И уцелело поздравление мое.
Канает и фраеру пруха, фартит фраерам отчего-то: такая у Витьки маруха, что даже в тюрьму неохота. В ментовке ни слова не скажет, случись если с мужем чего, умелую ксиву закажет, возьмет на поруки его. На кичу снесет передачи, чтоб хавал бациллу пахан, утешит в лихой неудаче, а к ночи поставит стакан. Укроет клифтом в полудреме, хрусты на похмелку займет, атасницей встанет на стреме, а пропаль – барыге спульнет. Поддержит в преступных стремленьях, разделит и ночи, и дни… Есть женщины в русских селеньях! И часто – еврейки они. Мне этот незатейливый стишок настолько нравился (у авторов такое часто приключается), что я его еще на паре дней рождений прочитал как свежеиспеченное. Ну, разумеется, меняя имена. А совесть меня грызла и колола, но весьма не долго и не сильно.
В Израиле возобновить эту традицию застольных од меня заставил Саша Окунь. И я уселся, проклиная непреклонную настырность давешнего друга, сочинять настенную газету (он ее потом украсил дивными рисунками). А юбиляром был наш общий друг Виля Цам. Совсем мальчишкой он ушел из Киева на фронт, войной был сильно искалечен, еле выжил, но вернулся. Стал юристом, но работа занимала очень маленькую часть его души и времени. Виля неустанно праздновал свое существование на свете. В собутыльниках бывали у него прекраснейшие люди, Виктора Некрасова достаточно назвать.
А чтобы описать любовь к нему всех тех, кого дарил он близкой дружбой, я один лишь приведу негромкий факт: уже он десять лет (чуть более) как умер, но каждый год десятка два людей приходят вечером 9 мая в дом его, чтоб выпить за победу.
И его жена Фира вместе с нами поет советские песни. Легкомысленный гуляка Виля только в пятьдесят третьем порешил жениться, встретив Фиру, и сорокалетие их свадьбы праздновали мы в Иерусалиме.
Потому и поздравительная ода называлась -
НА СОРОКАЛЕТИЕ СОБЛАЗНЕНИЯ ВИЛЕЙ ДЕВИЦЫ ФИРЫ Случилось это сорок лет назад, война еще вовсю грозила миру, когда увидел Виля райский сад - в пивной увидел он девицу Фиру. Там Фиру домогался подполковник: поставив перед ней пивную кружку, хвалился ей, что чудо как любовник, и звал ее в казарму на подушку. Был Виля в небольшом военном чине, но лучшее имел он впереди: и все, что полагается мужчине, и плюс еще медали на груди. С достоинством держа большую палку, нисколько Виля драки не гнушался и с легкостью отправить мог на свалку любого, кто на Фиру покушался. И Фира силой женского таланта почувствовала крепость лейтенанта. Да, Фира это сразу ощутила и тихо прошептала – «Боже мой!», и к Виле всю себя оборотила, чтоб Виля проводил ее домой. (Был Виля ума многотомник с вальяжностью шаха персидского. В казарме рыдал подполковник, шепча про Богдана Хмельницкого.) В сон девичий Виля явился, и Фира воскликнула – «Ах!», поскольку он ей как бы снился, но был он уже не в штанах. А был он раздетый скорее, и был он хотя в темноте, но Фира узнала еврея в роскошной его наготе. (А девки лили слезы на мониста, сморкались в расшиваемый рушник, им пели два слепые бандуриста, что смылся на еврейку их мужик.) И длится это счастье очень долго, и можно объяснить его научно:
