В воздухе витал густой пряный запах. Неспешно продолжая озирать комнату, Кин увидел в изножье тахты маленькую цветную голограмму, ее рамку из призрачного золота обвивали миражные гирлянды тропических соцветий, перед ней торчала из бронзового зажима курительная палочка, над которой изгибался тонкий вихор дыма. Палочка не была иллюзорной, это она источала изысканный экзотический аромат. Изображенное на голограмме божество позабавило Кина: среди перемигивающихся звезд в черном небе лихо приплясывало пучеглазое клыкастое чудище в ожерелье из человеческих черепов.
— Очень рада, что вы пришли, — проворковала Стасия. — Знаете, по вечерам здесь такая жуткая скучища…
— Если такую обворожительную женщину, как вы, некому развлечь, это не делает чести здешним кавалерам, — галантно заявил Кин.
Интересно бы знать, подумал он про себя, кого она принимала здесь позавчерашним вечером и взахлеб ублажала своим сочным ртом, который сейчас призывно улыбается ему. Она даже не подозревает, что ему это известно.
— А вы милый… Наливайте вино, давайте выпьем за избавление от скуки.
— С удовольствием. — Кин вытащил пробку и наполнил бокалы. — Прекрасный тост.
У себя дома Стасия держалась как великосветская дама, ничто в ее манерах не напоминало о хлопотливой услужливой официантке из гарнизонной столовой. Приняв из рук Кина бокал, она подняла его на уровень глаз и посмотрела на гостя поверх золотистого ободка. Впервые Кин увидел ее без лиловых контактных линз, и обнаружилось, что глазная радужка у нее серая с рыжими искорками.
— Итак, долой скуку, — провозгласила она. — И да здравствует веселье.
— Трижды виват, — поддержал ее Кин и, пригубив вина, снова покосился на голограмму с танцующим чудищем.
— Я вижу, вас заинтересовал мой Харашну, — промолвила Стасия так, словно речь зашла о домашнем зверьке. — Это мой бог.
— Он выглядит довольно импозантно, — признал Кин. — К стыду своему, я о нем практически ничего не знаю.
— Харашну властвует над миром, ибо он есть средоточие наслаждений.
— Интересная формулировка. Правда, я не совсем понимаю, при чем тут черепа в таком случае.
— Наслаждение и гибель всегда идут рука об руку, — расширив глаза, вполголоса заявила женщина.
Как только разговор коснулся клыкастого божества. Кину почудилось, что в безупречном облике Стасии вдруг прорезалась тень тщательно скрываемого безумия. Впрочем, решил он, истовая религиозность всегда представляет собой разновидность тихого помешательства.
— Но ведь вы сегодня, помнится, сказали, что не боитесь гибели, — заметил он.
— Да, это так.
Отпив из бокала еще один маленький глоток, Стасия воззрилась на своего гостя не без некоторой снисходительности, словно взрослый человек на любопытствующего ребенка.
— А еще вы сказали, что есть вещи куда страшнее, — продолжил заинтригованный Кин.
— Верно.
— Могу ли я узнать, какие именно вещи вы имели в виду?
Все с тем же снисходительным видом женщина повертела в руке недопитый бокал и поставила его на столик.
— Видимо, вы считаете, что нет ничего страшнее смерти, — сказала она.
— Все так считают.
— Ошибаетесь, — мягко возразила Стасия. — Я так не считаю. Значит, уже не все.
— Интересно бы узнать почему?
— Потому что смерти нет.
— Тогда что может быть страшнее смерти? — с искренним недоумением спросил Кин.
— Жизнь.
Откинувшись на спинку кресла, Кин немного помолчал, переваривая услышанное.
— Может быть, я чего-то не понимаю, — проговорил он. — Но ведь если смерти нет, жизнь бесконечна.
— Именно это и есть самое страшное.
— Как я понимаю, это нечто вроде символа вашей веры?
— Нет, это мое собственное убеждение. Хотя оно вполне согласуется с учением Харашну. — Наклонившись вперед, Стасия взяла из коробки конфету в виде сердечка, откинулась на подушки и откусила половинку своими мелкими ровными зубами.
Продолжать эту религиозно-философскую дискуссию было бы совершенно не к месту. Потягивая вино из бокала, Кин старался понять, почему под ложечкой холодным комком засело неотвязное предощущение беды. Интуиция подсказывала ему, что Стасия пригласила его к себе далеко неспроста.
Может быть, он преждевременно вообразил себя хозяином положения, которому нечего больше опасаться. А между тем ситуация еще далека от разрядки, для него вполне могли припасти какой-нибудь грязный трюк из арсенала политической полиции, вроде внезапного появления ее любовника и драки с непредсказуемыми последствиями. Или она в решающий момент начнет визжать, царапаться и звать на помощь, а когда в комнату ворвутся соседи, заявит, что Кин пытался ее изнасиловать.
Так или иначе, следует быть начеку, и если это какая-то поганая ловушка, то тем, кто ее расставил, несдобровать. Посмотрим, кто кого переиграет, рассудил Кин. Если угрожает провокация, то лучшая тактика — вести себя как ни в чем не бывало, быть самим собой без малейшего наигрыша. А там видно будет.
Он хотел бы заговорить с ней о переданной ею утром предостерегающей записке, но этого делать не следовало, поскольку комната, безусловно, прослушивалась.
— Я включу музыку, если вы не против, — прервала затянувшееся молчание Стасия. — Что бы вы хотели услышать?
— Всецело полагаюсь на ваше усмотрение.
Она взяла с полочки у изголовья тахты крохотный пульт униплейера и нажала кнопку.
— Вот, послушайте, это Стенжелл.
С первых же тактов Кин узнал свою самую любимую мелодию — анданте из третьего струнного квартета. Широко взмыли первые такты, дохнуло весенней свежестью и потаенной грустью. Так вот откуда доносилась эта музыка позавчера, сообразил Кин.
— Потрясающе, — сказал он. — Вы тоже любите эту вещь?
— Почему вас это удивляет?
— Не удивляет, что вы, я просто обрадовался. По-моему, это одна из самых безыскусных и гениальных мелодий на свете.
Он умолк, зачарованный знакомыми переливами основной темы, ее щемящие ноты плавно кружились в багровом пряном сумраке.
— Знаете, на что это похоже? — спросила вдруг Стасия. — Мне всегда казалось, что так плачут звезды.
— Рискую показаться банальным, — ответил он, вслушиваясь в мерную струнную капель. — Но у меня эта музыка ассоциируется с ранней весной.
— Вот его знаменитая Третья Космическая мне не так нравится, — призналась она. — В ней Стенжелл совершенно непохож на себя, как будто ее писал другой человек.
— А я ее очень люблю. Это тоже Стенжелл, хотя в совершенно другой манере. Мощная, величественная вещь.
— По-моему, он был настоящим гением, — задумчиво сказала Стасия. — И зачем только его втравили в такую грязь?.. Знаете, я думаю, он умер от позора.
— Вне всякого сомнения, — подтвердил Кин.
Между тем он знал неприглядную правду. Началось с того, что второй секретарь посольства Конфедерации на Демионе, он же секунд-офицер внешней разведки Энзер, стал перебежчиком и сделал ряд заявлений для имперской прессы. Одно из самых сенсационных разоблачений касалось Стенжелла, которого сам Энзер завербовал еще в бытность того безвестным студентом консерватории. Разразился бешеный
