Так вот что имел в виду Дэви, говоря, что о Робине заботятся.
– …на серебряных подносах.
Заботятся, потому что он слабоумный, без сомнений.
– Разве не такого обхождения заслуживает король?
– Да, добывать пропитание самому – это ниже его достоинства, – ответил измазанный грязью «монарх».
Мои глаза привыкли к полумраку, так что я мог видеть его лицо. Я намеревался узнать о его личности столько, сколько это было возможно. Однако бедняга Робин, как видно, давно выжил из ума, а случаи, когда можно получить от убогого более или менее полезную информацию, крайне редки. Похоже, когда-то он был ладным малым. Вытянутое лицо, мужественные, открытые черты… Но голод и лишения заострили их, так что теперь нос его напоминал кончик пера. Глубокие шрамы и струпья покрывали грязное лицо и конечности. Это несчастное создание пребывало в разладе с самим собой.
Вновь я почувствовал, как по мне кто-то ползет. Перед моими глазами неожиданно повис паук, один из тех самых «гадов», о которых упоминал Дэвис.
Дикарь вдруг промолвил тихо, с грустью:
– Не всегда со мной было так.
Выходит, если одна половина Робина – монаршая – была как раз сумасшедшей, то другая, находящаяся у нее в подчинении, вполне осознавала всю плачевность ситуации.
Я ждал продолжения откровений.
– Прежде я владел большими землями. Долина, и лес, и медовые луга… Чтобы пересечь их, требовался день верховой езды, от рассвета до заката, не спешиваясь…
– Где же это королевство? – спросил я тихо, подмечая, с какой нежностью он описывал те места.
Робин постучал по лбу кривым пальцем:
– Здесь. Целое и невредимое. – И засмеялся.
И это был приятный смех, а не кваканье чокнутого, как вы могли бы подумать.
– Где никто не может прибрать его к рукам.
Или хотя бы увидеть, добавил я про себя.
– Вы мне не верите, мастер Ревилл.
Я же говорил вам, он очень проницателен! Я почувствовал себя неловко. Перо сойки настороженно торчало из всклокоченной копны волос Робина.
– Вы верно поступаете, что храните свои сокровища в голове.
– О, здесь я их тоже храню.
Все это время Робин сидел, не меняя положения. Я бы так и пяти минут не протянул. Теперь же, покопавшись в укромном углу рядом с собой, он извлек оттуда маленькую, обтянутую кожей шкатулку. Какое-то время он боролся с замком, и я слышал, как скребут по поверхности шкатулки его ногти. В конце концов он приоткрыл крышку. Что там, я не мог видеть. Немного колеблясь, он смотрел то на меня, то на шкатулку, потом принялся рыться в ее содержимом. Я уже ждал, что сейчас Робин покажет мне что-нибудь вроде засушенного крыла летучей мыши или почти истлевший букетик цветов, но вместо этого я услышал шелест бумаги. Глаза Робина бегали, белки неестественно ярко мерцали в полумраке.
Наконец он извлек на свет несколько выцветших листов бумаги. Поднеся близко к лицу, он, похоже, перечитывал их в поисках нужного места. Потом, выбрав один, протянул его мне, не выпуская из рук, чтобы я тоже прочел. Но как я ни старался, освещения было недостаточно, чтобы разобрать написанное.
– Да, – кивнул я (не переставая ругать себя за то, что вляпался в такую смехотворную историю). – да, я понимаю, что вы имеете в виду.
Что же я такого сделал, чтобы заслужить подобное доверие в глазах этого сумасшедшего? Не обидел ли я ангела Генезиуса, святого покровителя актеров, который теперь преподает мне урок за чрезмерное любопытство, проявленное мной к слабоумному дикарю?
– Это еще не все, мастер Ревилл, – заявил Робин, бережно положив лист обратно в шкатулку.
– Я весь внимание.
– Вы не единственный, кому удалось увидеть мои сокровища.
– Было бы глупо так считать.
– Он тоже их видел.
– Кто? – механически спросил я.
– О, вы знаете. Вы с ним знакомы.
– Я понятия не имею, о ком вы говорите.
– Он очень умен, – прошептал Робин. – Это волк в овечьей шкуре.
Я промолчал, просто не знал, что сказать. К тому же мне больше не хотелось слушать эту бессмыслицу.
Робин и сам молчал с минуту, но потом вдруг принялся напевать, причем мелодия была настолько сбивчивой, что, по сути, почти отсутствовала:
Это было последней каплей. Я понял, с меня хватит. Хватит зловония, небылиц, бумаг, а теперь еще и песен. Я решил выползти из этой грязной, сырой берлоги, но замешкался, и Робин схватил меня за руку. Пальцы его буквально впились в мою кожу. Он приблизил ко мне свое лицо, и дурное дыхание ударило мне в нос.
– Вот кто это. Ты его знаешь. Ты его видел.
Робин не хотел причинить мне вреда. Я уверен. Он никому не причинял вреда. С его тщедушным телосложением это было исключено. Однако я рывком высвободил свою руку и отшатнулся. Наверное, потом я оттолкнул его. И похоже, довольно сильно. Хотя я и не помню, поскольку мной уже правило отчаяние, так же как и острое желание поскорее выбраться из мерзкого логова. Я услышал, как он приглушенно вскрикнул, откатившись в сторону. Но я уже не оборачивался, изо всех сил карабкаясь назад – наверх, на свежий воздух.
Помню, я снова несся сквозь заросли и все подносил руку к носу, опасаясь, что на ней сохранился тошнотворный запах Робина.
На открытое пространство я выбежал немного в стороне от того места, где заходил в лес. Здесь все было спокойно. Солнце по-прежнему светило над особняком и прилегающей к нему землей. По наклону теней я почто сейчас примерно около трех часов дня. Я поспешил к месту, назначенному Поупом для сбора. Разумеется, все уже были там, а Ревилл только подтвердил свою репутацию копуши.
Несколько голов повернулось в мою сторону. Слишком поздно, понял я, осознавая, что времени привести себя в порядок уже нет. Выглядел я ужасно. И пахло от меня еще хуже. Я подскочил к собравшимся вокруг Ричарда Синкло, как раз когда он начал говорить, и торопливо стряхнул с себя, где мог, налипшие комья земли. Кутберт, как я заметил, тоже присутствовал на собрании. Похоже, он относился к своей задаче как нельзя более серьезно.
– Взгляните сюда. «Эта вот полянка будет нашей сценой». – Синкло повел рукой вокруг.
Все заулыбались, узнавая строчку из «Летней ночи».
– А эти вот кусты боярышника – уборной? – произнес кто-то следующую.
– Ну, мы устроимся гораздо лучше, – заверил нас Синкло. – Сам лорд Элкомб дал мне слово.
Затем он, в сопровождении Поупа, принялся вколачивать деревянные колышки, отмечая границы подходящего для пьесы пространства.
Пока они заняты, я расскажу вам о том, что окружало Инстед-хаус, поскольку для моей истории это важно.
Хозяйственная часть поместья, куда входили конюшни, фермы и прочие постройки, растянулась
