– Думай как хочешь, Ник. Но я очень хочу посмотреть, что еще они могут вытворять со своими веревками и ремнями. Нам очень понравилась та сцена с Иудой, правда, Од? Было совсем как по- настоящему.
На красном лице коротышки Одри, топавшей рядом с Уиллом, изобразилось удивление, что к ней обращаются с вопросом, она смутилась и пробормотала что-то нечленораздельное.
– Интересно, кого убьют сегодня? – беспечно произнес Уилл.
Я считал, что в свете недавних событий подобная фраза весьма не к месту, но упрекать Фолла не имело смысла: он был в своем репертуаре. Как раз в безыскусном и неотесанном.
Как и несколько дней назад на представлении об Иуде, сейчас в амбаре вновь собралась толпа в крестьянских робах; я заметил Сэма, деловитого управляющего и хранителя веревки, а также моего информатора Дэви. Интересно, что, несмотря на эту импровизированную сцены и декорации, публику охватило неподдельное волнение в ожидании спектакля. И что бы ни собирались представить на суд зрителей Питер, Пол и Филип на этот раз, я не сомневался, история обязательно должна была включать в себя убийство или самоубийство, – все как в реальной жизни.
Однако, вероятно, чтобы отвлечь людей от трагических событий, произошедших в поместье, братья выбрали притчу другого толка, не содержавшую в себе сцен насилия: библейскую историю о богаче и Лазаре. Вы ее знаете. Богач живет в своем роскошном дворце, а бедняк у его ворот. После смерти богач попадает в ад, а бедняк в рай, где покоится в довольствии и радости на пажитях Отца нашего Авраама. Это утешение всем беднякам (или людям не очень богатым), ибо нам воздастся за наши страдания и лишения на земле. И самое главное, богачи обречены на вечные муки за роскошь, которой обладали при жизни.
Большинство людей, если бы пришлось выбирать между удовлетворением своих прихотей или тем, чтобы их врагов постигло наказание, выбрали бы второе. Так что это была притча из разряда, так сказать, приносящих удовлетворение алчущим справедливости сердцам.
Поначалу я решил, что публике будет неинтересна пьеса без сцены убийства, – как будто было недостаточно того, что случилось в нескольких сотнях ярдов от того места, где мы сейчас стояли. Однако Пэрэдайзы не зря ели свой хлеб. Они знали, как увлечь публику, используя при этом достаточно примитивные краски и приспособления. Высокомерие богача и смиренность Лазаря; падение первого в ад и вознесение на небеса второго. Этот трюк был исполнен с помощью все тех же ремней и весов, на которых «вешался» Иуда. И в тот момент, когда Пол – Лазарь Пэрэдайз медленно поднялся в воздух, к потолочным балкам под дырявой крышей, Филип – Богач Пэрэдайз провалился, вернее, повалился на желтую солому, олицетворявшую яркий пламень ада, где тут же и начал с усердием корчиться. Такие одновременное вознесение и падение вызвали в толпе восхищенные вздохи. Даже я был вынужден признать, что братья знают толк в веревках и ремнях.
Питер Пэрэдайз, исполняющий роль праотца Авраама, поведал нам о пропасти, разделяющей рай и ад, и что никто не может ее преодолеть. Опять твердя свое «братья и сестры», как будто его жизнь от этого зависела, он призывал нас обернуться спинами к достатку и удовольствиям и позаботиться о нашей бессмертной душе, избавив ее от растления. Мне показалось, собравшаяся разношерстая публика с трудом понимает подобные вещи. Что они знали о достатке? Начнем с того, что я об этом знал. Всякий раз, когда я наблюдал выступление Пэрэдайзов, это имело форму проповеди. Братья, по крайней мере Питер, являлись троицей священников. Мой отец, стоя на кафедре, тоже прибегал к маленьким хитростям для пущей эффектности. Разница между двумя ремеслами, как оказалось, небольшая.
Но Питер все же сделал ошибку. В своем активном подстрекательстве толпы эмоциональными речами он переступил грань разумного. В какой-то момент – не могу вспомнить, в какой точно, – он перешел от обобщенных разглагольствований, которые в общем-то никого конкретно не обижали, на личность погибшего лорда. Вот, рокотал Питер, вот он, Богач, вот оно, богатство, и власть, и высокомерие. А теперь, где он, этот возгордившийся? Где? Брови Питера сомкнулись еще плотнее, борода его встопорщилась еще более торжественно. Он оглядел толпу, будто ожидая увидеть среди собравшихся почившего Элкомба. Затем он указал в сторону Богача, все еще корчившегося на соломе. Элкомб отправился туда, куда заслужил. В самое пекло ада, где он обречен на вечные муки и страдания.
Мне стало не по себе.
– Эт нещесно!
– Не такой уж и худой был наш хозяин!
– Богатство его сгубило, как ни крути.
Чуткий, внимательный актер тут же приспособил бы свое выступление под эти признаки разногласия и протеста, и лучше бы Питеру было тут же замолчать, однако в нем воспылал дух священника, несущего Слово, и такие мелкие неприятности вряд ли могли его отпугнуть от исполнения миссии. Помня о потасовке в Солсбери, я не на шутку забеспокоился. Эти братья поднимали шум везде, где появлялись. А поскольку, как поведал Кутберт, братьями они вовсе не были, послание их могло быть каким угодно, но не братским.
Как и в прошлый раз, я взял стоявшего рядом приятеля за плечо, давая понять, что пора уходить. Однако второй рукой Уилл обнимал свою подружку и был так увлечен, щупая ее грудь, что вряд ли был способен уделить мне какое-либо внимание. Так что я развернулся, чтобы пойти к выходу.
И столкнулся нос к носу с дворецким Освальдом. Не знаю, как долго он тут стоял, рядом с выходом, следя за гротескными телодвижениями Пэрэдайзов и слушая яростную речь Питера. Но его вытянутое, бледное как у мертвеца лицо выражало крайнее неодобрение (как всегда, впрочем). А столкновение со мной, видимо, побудило его к решительному протесту:
– Эй, вы! Что происходит? Совсем из ума выжили?! – промолвил он. – Как язык у вас повернулся городить такое в доме, где царит траур?
Опешив, я решил, что это он мне, прежде чем сообразил, что Освальд метит в троицу на сцене. Его странный надтреснутый голос, напоминающий шорох листьев, оказывается, таил в себе завидную силу. Люди в недоумении и тревоге обернулись. Управляющий Сэм весь как-то съежился. Создалось впечатление, что вокруг – застигнутые врасплох ученики, прогуливающие занятия. Освальд стоял, вытянув длинную правую руку и пальцем указывая в сторону сцены, чтобы уточнить, к кому он обращается.
Питер Пэрэдайз замолк на полуслове, притворяясь, что только что заметил присутствие Идена.
– Кто тут имеет смелость прервать Слово Божие?
Амбар погрузился в гнетущую тишину. Конечно, большинство работников, находившихся здесь, не состояли в прямом подчинении Освальду, но все в поместье знали его как сурового надсмотрщика. Полагаю, Питер Пэрэдайз тоже. Следующие же слова Идена это и подтвердили:
– Как видишь, это я, дворецкий Освальд! И я говорю, что вы без должного уважения относитесь к дому, памяти умершего и к постигшему его горю!
Вы бы не смогли устоять перед этим сухим, уверенным голосом, услышь вы его. И вам пришлось бы признать, что Иден имел некоторое право говорить в таком духе. Как признала это толпа, несмотря на свой естественный страх перед Освальдом.
– Мы уважаем лишь Слово Господа нашего, брат мой.
Солнечные лучи, попадавшие в амбар сквозь прорехи в крыше, внезапно будто стали еще жарче. Воздух, в который из-за многочисленных ног взметались клубы пыли, словно налился свинцом. Раздался всеобщий вздох потрясения. Вот она, настоящая драма!
– Нет уж, умник. Здесь вам придется уважать мое слово. Вам не хватает должных манер, чтобы разглагольствовать тут во время всеобщего траура.
В толпе с готовностью закивали головами и принялись поддакивать, и не только потому, что людям хотелось выслужиться перед Освальдом. Скорее наоборот: дворецкий просто вновь напомнил им о том, что есть хорошо и правильно. Это был вопрос порядочности. Может, лорд Элкомб и был истинным дьяволом на