Маска ночи

ничего. Пока остальные мои товарищи продолжали готовиться к отъезду, я все обдумывал.

Не было сомнения в том, что я наткнулся на какой-то коварный и смертоносный промысел, хотя его цели и методы все еще оставались для меня неясными. Почти все, что я видел и слышал после своего приезда в этот город, – история Сьюзен Констант (хоть она позднее от нее и отказалась) об отравлении ее родственницы, загадочные смерти Хью Ферна и Анжелики Рут, шайка людей, закутанных в плащи, неожиданное появление чумного креста на двери дома на Кэтс-стрит – все казалось частью одного целого. Но какие нити связывают все эти происшествия воедино?

У меня не было фактов, которые я мог бы поведать властям. У меня не было доказательств – как пригодилась бы здесь исчезнувшая записка! – ничего, кроме свидетельства моих собственных глаз. Я даже не мог сослаться на Сьюзен Констант, потому что она отказалась от всех своих подозрений и закляла меня молчать. (И это тоже была маленькая тайна.) Мне пришло было в голову обратиться к Ральфу Бодкину. Он был врач и местный олдермен, человек с влиянием. Я сам видел, с каким бычьим мужеством он прогнал того типа, возводившего хулу на труппу и разжигавшего толпу на Карфаксе. Но было в нем что-то суровое, не терпящее легкомыслия, почти пугающее. Я вспомнил, как он отмахнулся от связи между чумой и театральными представлениями как от суеверия. Если бы Бодкин потребовал от меня доказательств или даже четкого рассказа о том, что произошло, я не смог бы оказать ему эту услугу.

Нет, если что и можно было сделать, то все ложилось на плечи некоего Н. Ревилла.

Тотчас же, прежде чем смогла вмешаться осмотрительность или зрелые размышления, я покинул «Золотой крест». После нескольких неверных поворотов и тупиков я попал в ту часть города, что лежала сразу за нашим постоялым двором. Дома здесь были старые, убогие и тесные. Свет, проникавший между выступами их верхних этажей, был совсем незначителен. Проходы, больше походившие на канавы, были загажены отбросами, и смрад, стоявший здесь, был сильнее, чем на открытом месте. Я посмотрел назад и наверх, чтобы увидеть задние окна нашей таверны.

Я нашел дверь, в которую вошел Кит Кайт, и постучал, осознавая, что уже второй раз за одно утро прихожу в незнакомый дом. Господи, только бы здесь не было трупов.

– Что вам нужно?

Маленькая, с жестким лицом женщина, которую обступили дети. Двое – нет, трое – цеплялись за ее ноги, как маленькие тюремщики, взявшие ее под стражу, из глубины доносился плач ребенка.

– Я ищу комнату.

– Мы не сдаем комнат. Это дом скорби.

Ответ прозвучал скорее как угроза, нежели призыв к состраданию.

– Я актер.

– Мне плевать, будь вы хоть архангел Гавриил.

Она хотела закрыть дверь.

– Подождите!

Дверь была наполовину закрыта.

– Это место мне посоветовал Кристофер Кайт. Может быть, вы…

Тут она захлопнула дверь прямо перед моим носом, хотя не раньше, чем смерила меня исполненным любопытства взглядом – или так мне показалось.

Не много я узнал от нее. Но в определенной мере это было не зря. В тесном, темном коридоре за женщиной и ее выводком я заметил тонкую белую трость, прислоненную к стене.

– У тебя нет доказательств, Ник.

– Но ты мне веришь?

Я дошел до того, что рассказал Абелю Глейзу о том, как нашел труп старой кормилицы, и о том, как люди в капюшонах увезли его. Я выложил и некоторые из умозаключений, к которым пришел у реки.

– Я-то конечно, хотя многие, возможно, не поверят, – сказал Абель. – Все равно, скрывать это от своего друга так долго!

– Извини, Абель.

Я просил прощения, но куда важнее мне было умаслить его, так как я нуждался в его помощи. Я передумал насчет того, чтобы тащить весь груз тайны в одиночку. Как и в случае со смертью Хью Ферна, я хотел облегчить свое бремя. Но Абель, и так, впрочем, не вполне скептичный, кажется, выказывал готовность поверить мне и хотел за это доверия. Возможно, он был в этом не так уж не прав.

– Жалко, что ты потерял письмо госпожи Рут, – сказал он.

– Я рассказал тебе, что там было. Если только оно было от нее.

– Но вчера ночью ты заявил, что это было любовное письмо.

– Кажется, именно ты сказал это первым, вообразив, что оно от одной из кузин Констант или что-то в этом духе. Ты всегда готов поверить в любовные письма.

– Но ты этого и не отрицал.

– Потому что именно об этом просили меня в записке: никому ничего не говорите.

– Все равно… эй, а что ты имеешь в виду – всегда готов поверить в любовные письма?

– Ох, так, озорство, – сказал я. – Что напоминает мне…

И я рассказал Абелю о том странном выражении, которое услышал из своего укрытия под кроватью госпожи Рут, и маленьком испытании, которому подверг Кита Кайта. Разумеется, конюху эта фраза была знакома. И Абелю Глейзу, как оказалось, тоже. Он моментально оживился:

– Озорные вишни, Ник. Я знаю, что это такое.

Его досада оттого, что я не рассказал ему все сразу, сменилась жадным стремлением поделиться со мной тем, что он знал.

– Это название ядовитой травы – паслена, сонной одури. Ее и по-другому называют.

– Сонная одурь вполне подойдет, – сказал я.

Сонная одурь. Как будто кто-то открыл окошко у меня в голове.

Сонная одурь. Ну конечно! Это было распространенное растение, его везде можно встретить. Итак, его называли «озорными вишнями». Я подумал о пурпурных ягодах, несущих гибель в своих темных сердцевинах, но достаточно похожих на вишни, чтобы их так насмешливо называли люди с недобрыми намерениями. Темное сердце природы.

Это растение росло неподалеку от пастората в Сомерсете, где я вырос. Я знал о нем, наверно, даже раньше, чем научился говорить. Откуда мы, еще дети, узнаём, что нужно избегать его губительных плодов? Инстинкт? Предупреждала ли меня о нем моя мать? Когда мы еще маленькие, нас охраняют ангелы, зримые и незримые. Но кто оградит нас от беды, когда ты взрослый мужчина или женщина и кто-то решит подсыпать смертельную дозу в еду или питье? Я подумал о госпоже Рут, распростертой на своем ложе, о ее башмаках, все еще надетых на ее мертвые ноги. Воистину, не у природы, а у человека темное сердце.

– Что? – спросил я.

– Я говорю, – повторил Абель, – так ты думаешь, что старуху отравили?

– Да, а потом они захотели, чтобы это походило на чуму.

– Но зачем?

– Вот это мы и должны выяснить.

– Мы?

Да, мы.

Николас Ревилл и Абель Глейз, члены труппы «Слуги лорд-камергера», которых судьба занесла в сердце Оксфорда и кинула в самую гущу тайны, связанной с чумой и ядом. После небольших колебаний Абель согласился помочь, по крайней мере составить мне компанию.

Вечер близился к ночи. Мы с Абелем стояли в переулке почти напротив «дома скорби». Мы слонялись здесь уже около получаса, и наши глаза привыкли к темноте. К счастью, возле другого дома, чуть дальше по этой улице, было достаточно хождений туда-сюда, и эта деятельность несколько скрывала наше присутствие. Нам не понадобилось много времени, чтобы понять, что дом, в котором кипит жизнь, является борделем, причем особенно низкого пошиба.

Место называлось Сапожным переулком, Шулейн, как я выяснил, но всяческие следы уважаемых занятий, таких как починка обуви, уже давно исчезли отсюда, и теперь здесь происходила иная ковка и подгонка. У этого притона была маленькая, низкая дверь, так что всем входившим приходилось нагибать