Скрепленные вместе бумаги упали на изящную темно-синюю туфельку-лодочку Корделии. Грейс подняла их и снова положила на колени матери.
– Зачем ты это делаешь?
Лицо матери внезапно осунулось, она говорила прерывистым шепотом, и Грейс приходилось напрягаться, чтобы расслышать ее слова.
– Прости меня! Я знаю, какой это удар. Я сама еще не оправилась от него. Но если мы…
– Нет! Это невозможно. – Корделия плотно сжала губы, словно закрывая хранилище бесценных сокровищ. – Твой отец… Я бы знала.
– Каким образом? Ты была с ним не каждую минуту, даже не каждый день. – Слезы текли по щекам Грейс, и она не вытирала их. – О, мама, я говорю так не для того, чтобы сделать тебе больно. Но правда состоит в том, что вы с отцом жили каждый своей жизнью…
– А чего ты ожидала?! – голос матери сорвался на пронзительный крик. – Чтобы у нас была семья наподобие тех, что показывают по телевизору? Твой отец был необычным человеком. Мы были необычными…
Грейс вспомнила слова Нолы.
– Я это знаю. Но, возможно, как раз в этом и было дело – возможно, ему нужно было место, где бы он мог чувствовать себя обычным человеком. С Маргарет…
– Не смей! – Мать сжала руки. – Как ты смеешь?
– О, мама!
Грейс прижалась лбом к коленям матери, чувствуя, что их упрямая твердость каким-то образом успокаивает ее – так же действовали на нее холодные хрустальные дверные ручки в старом доме в Блессинге. Когда Грейс наконец подняла голову, чтобы посмотреть в глаза Корделии, то увидела, как отчаянно та пытается овладеть собой.
– Я… не хочу… слушать… это.
Мать с трудом выталкивала из себя слова сквозь стиснутые зубы, сжав руки в кулаки.
Грейс страшно хотелось обнять мать, но что-то в Корделии, в ее жесткой неуступчивости говорило ей, что этого не следует делать.
Грейс беспомощно наблюдала, как мать пытается подняться. Но руки и ноги не слушались, и она неловко повалилась на диванные подушки, вцепившись в бумаги, лежавшие у нее на коленях, словно это могло дать устойчивость. Глядя на мать, которая всегда была такой уравновешенной и изящной, Грейс вспомнила старинные домашние любительские фильмы, снятые на 8-миллиметровой пленке, на которой ее движения были неуклюжими и дергающимися. Только сейчас мать не улыбалась. Она пристально смотрела на Грейс с застывшим выражением лица, будто находилась в шоке. Затем произнесла четко и ясно:
– Мне пора идти. Пожалуйста, не утруждай себя больше.
Она встала на ноги, явно овладев собой, и направилась к двери удивительно прямой походкой, как будто ее держала невидимая струна, идущая от головы к потолку.
Письма, которые она крепко зажала в руке, теперь были свернуты в трубочку, словно она намеревалась ударить кого-то.
– Подожди!
Грейс бросилась за матерью и схватила ее за руку с неожиданной силой. Под громоздким пальто худенькая фигура матери казалась совсем хрупкой.
Почему всегда говорят, что конфликты – хорошая вещь? Грейс чувствовала себя ужасно, будто она только что убила кого-нибудь… или ее сильно ударили.
Мать обернулась, и Грейс похолодела, увидев ее взгляд – еще более презрительный, чем тот, которым она одарила белого мэра Блессинга, когда тот рассмеялся ей в лицо после того, как мать потребовала убрать табличку 'Только для белых' с фонтана на Джефферсон-сквер. Когда она заговорила, ее голос был ледяным.
– Я забыла сказать тебе о библиотеке твоего отца… Значительная часть денег, которые мы ожидали, не поступила, и, судя по всему, мы можем вообще не получить их. Конечно, сейчас, когда ты расширила границы своей грязной историйки, бессмысленно с моей стороны даже пытаться достать деньги.
– Мама, мне так жаль. Может, я могу сделать что-нибудь?
– Ты и так уже сделала достаточно.
Ее глаза походили на бриллианты, что сверкали у нее в ушах, – тяжелые и блестящие. Она вскинула вверх руку, словно собираясь ударить Грейс, но сдержалась.
Грейс бросилась и обняла мать обеими руками. Цветочный аромат духов окутал Грейс, заставив вспомнить о цветах жимолости, которые она в детстве срывала и сосала в надежде ощутить нечто большее, чем просто привкус сладости, которую каждый цветок так неохотно отдавал ей.
Грейс показалось, что прошла вечность. Она почувствовала, как голова матери склонилась и коснулась ее плеча, легко и осторожно. Так усталый путник останавливается, чтобы сбросить на время свою ношу, прежде чем снова двинуться вперед.
Камень, придавивший Грейс, кажется, немного приподнялся. Скажи что-нибудь! – закричал голос внутри нее. Но было поздно. Мать быстро высвободилась из ее объятий и вышла, аккуратно закрыв за собой дверь.
Она не обернулась. Свернутые трубочку письма были зажаты в ее кулачке.
17
Джек плыл, рассекая длинными руками гладь плавательного бассейна Мак-Берни в Ассоциации
